Избранное

с той щедростью, с какой они взахлеб
себя, как из пригоршней, расточают.
Они остались здесь, и отличают
их от базальта сан и нимб — озноб

улыбки на фронтоне, где так сиро
час нерушимой тишины и мира
застывшим циферблатом сохранен;

теперь они в воротах стынут глухо,
а некогда, как раковины уха,
из города ловили каждый стон.

так выступает темнота из створа,
трагическим деяньем обуянна,
преобразясь, как Бог-Отец нежданно
по ходу в сына, — но и сам он скоро

вдруг распадается на сгустки тьмы —
на множество немых ролей людского
убожества, сиротства и скорбей.

Так возникает (это знаем мы)
из брошенного, буйного, слепого
Спаситель, как единый лицедей.

и сразу замирает, недвижим,
обогнанный столетьями на воле.
Их держат в равновесии консоли,
где целый мир, но он неведом им, —

мир спутанный, без собственной опоры,
где и атлет и зверь трясутся оба
и, корчась, никогда не сходят с мест,

поскольку все фигуры как жонглеры,
что боязливо вздрагивают, чтобы
нечаянно со лба не рухнул шест.

Окно-роза

За ним: переступанье лап покорных
смущает тишину по временам,
и, выглянув, одна из кошек черных,
как маятник, глядит по сторонам

и мир вбирает в свой огромный глаз,
напоминающий водоворот;
вращаясь, он смыкается тотчас
и до поры себя не выдает,

дабы раскрыться через миг-другой
и вновь сомкнуться с яростью угрозы —
и брызнуть кровью из-под век пустых:

так некогда, сокрыты темнотой,
в сердца людей вцеплялись окна-розы
и в бездну Бога втаскивали их.

Капитель

Как из больных видений сна, в испуге
освобождаясь от кошмарных пут,
день встать спешит, так сводчатые дуги
из капители спутанной бегут,

ей оставляя свившихся в клубок
крылатых чудищ, ужаса клыкастей:
внезапность и медлительность их пастей
и эти листья тучные, чей сок,

как ярость, нарастает и грозится
и, опрокинут вниз самим собой,
покорно падает — все вверх стремится

и каждый раз с холодной темнотой
заботливо, как дождь, спешит пролиться
и стародревний ствол питает свой.

Бог в Средние века