Избранное. Тройственный образ совершенства

Между тем он любит рядиться в тогу стоика. Несчетное число раз он увещевает друзей гордо и спокойно переносить несчастья, противопоставлять ударам судьбы мужество и терпение, не плакать и не жаловаться. Это одна из его любимых тем; он написал даже целый трактат «О средствах против счастья и несчастья», где доказывает, что человек не должен обольщаться счастьем и падать духом при невзгодах. Сам он будто бы размышлениями и наукой закалил свой дух. Жизнь научила его выносить житейские битвы. Ударам судьбы он противопоставляет уже не жалобы и слезы, как некогда, а силы духа, закаленного в страданиях, и твердо стоит на ногах, неустрашенный, непобедимый. Мудрый человек, говорит он, должен изгонять из своего сердца или, по крайней мере, умерять свою скорбь, и во всяком случае должен держать ее втайне. Если хочешь плакать, плачь, но один, или лучше познай раз навсегда, что человек должен мириться с превратностями человеческой судьбы. – В действительности он ноет и жалуется беспрестанно, он сам стыдит себя за это и оправдывает себя словами: «Чувствую, что если не облегчу себя слезами и жалобами, то умру». В нем нет и следа той душевной твердости, того стоицизма, которого он требует от философа; напротив, он до крайности слабохарактерен и нетерпелив. Мы видели, что малейший укол критики лишает его самообладания; точно так же достаточно самого ничтожного житейского огорчения или разочарования, чтобы он впал в отчаяние и стал горько жаловаться на судьбу, на людей, на весь мир. Епископ Аччаюоли{213} обещал навестить его в определенный час, но запоздал; вне себя, Петрарка садится писать письмо своему другу Симониду: «Нет более верности на земле, сказал Вергилий, и чем более я думаю об этих словах, тем глубже понимаю их, и с течением лет нахожу их все более справедливыми. Кто мог бы поверить, чтобы флорентийский епископ, честнейший и благороднейший человек на земле, хотел обмануть меня? Но такова моя доля – быть обманываемым всеми». Затем, подробно изложив обстоятельства дела, он восклицает: «Быть может, он погнушался отобедать у поэта и счел унизительным для себя почтить своим присутствием те места, которые посетил некогда король Роберт сицилийский и вслед за ним столько кардиналов и князей», и т. д. Не успел он еще дописать письма, как прибыл епископ; мгновенно успокоившись, поэт с неподражаемой наивностью продолжает: «Я написал до этих пор и хотел продолжать в том же тоне, когда шум у ворот возвестил мне, что епископ прибыл. Так не проходит дня, чтобы я не узнал на опыте, насколько пусты и суетны жалобы и заботы людей». Тем не менее он отправляет письмо, как он говорил, в назидание другу. Это один пример из многих; самый зоркий глаз не откроет в Петрарке ни следа самообладания, твердости или выносливости. Он боится молнии и землетрясений, очень нетерпелив в болезнях, бежит от чумы. Перенеся однажды бурю на море, он дает клятвенный зарок никогда, ни под каким видом, ни по приказанию папы, ни даже если бы встал из могилы его отец, не вверять свою жизнь произволу ветров и волн. Ночь, проведенная им под дождем в открытом поле, кажется ему «адскою ночью». Рассказав о том, как он упал вместе с лошадью, он прибавляет, et nunc horresco referensi[6] (полустишие Вергилия); разумеется, это происшествие описано с величайшею подробностью и в самых ярких красках.