Избранное. Тройственный образ совершенства

С каким жаром, с каким красноречием умеет он говорить о независимости «твердого духа», о бессилии материальных условий над душой философа! Сколько раз он доказывает, что следует презирать богатство, что любостяжание есть грех и глупость, что беден только тот, кто многого желает, а потребности растут с богатством! Это тоже одна из его любимых тем; но его жизнь мало соответствует этим правилам. С 1335 года, когда он получил первую свою церковную синекуру – каноникат в Ломбезе, не проходит трех-четырех лет, чтобы он лично или через друзей не ходатайствовал у папы о новых приходах, притом весьма назойливо. Нередкие неудачи вызывают в нем сильнейшее раздражение против авиньонской курии, и тогда он принимается громить Авиньон, папу, курию и, прежде всего, враждебных ему кардиналов. Но пройдет некоторое время, и мы снова видим его в развратном, ненавистном ему Авиньоне. «Ты спросишь, что привело меня сюда? Единственно лишь сила дружбы. Ибо что касается до меня самого, то я не имею более почти никаких желаний, и стремлюсь уже не собирать дары фортуны, а покидать и раздавать их». Это его обычный припев; в действительности дело обстоит совсем иначе. На этот раз он приехал в Авиньон потому, что два дружественных кардинала посоветовали ему выступить кандидатом на свободную должность папского секретаря. К сожалению, его хлопоты оказались безуспешными – он получил отказ, который, впрочем, в его изображении оказывается настоящей победой. Ибо, рассказывает он, более всего дорожа своей свободой, он долго и упорно отказывался от предлагаемой должности; но так как друзья продолжали настаивать на своем предложении, то он согласился подвергнуться требуемому испытанию – написать какую-нибудь официальную бумагу; и тут-то он будто бы с умыслом «развернул крылья своего духа и постарался взвиться так высоко, чтобы исчезнуть из глаз своих преследователей», то есть постарался доказать, что совершенно неспособен писать «варварским, низким и бессодержательным» слогом папской канцелярии; только этой уловке он и обязан своим спасением. Подобными письмами он усыплял подозрения своих друзей. Уже в старости, незадолго до смерти, он все еще продолжает клянчить. В 1372 году он просит своего друга, апостольского секретаря Франческо Бруни, походатайствовать за него у папы. «Если бы святой отец пожелал оказать мне некоторую поддержку и тем обеспечить мне покойную старость, то пусть не удерживает его мысль о том, что я недостоин этой милости, ибо он наместник Того, Кто ежедневно благодетельствует недостойным. Если он искренно хочет этого, то он может осуществить это единым словом, ибо нет монарха на земле, который так легко мог бы оказывать благодеяния другим, как римский первосвященник», и т. д. Он не знает, чего собственно просить, потому что никогда не думал о таких вещах; притом, если он попросит чего-нибудь определенного, то может случиться, что прежде, чем его просьба дойдет до ушей папы, кто-нибудь другой уже успеет выпросить эту же вещь. Он хочет указать еще только на одно обстоятельство: что бы ни дал ему папа, он вскоре сможет передать это другому, ибо он, Петрарка, стар и немощен.

Так этот мнимый стоик унижается и хитрит ради презренных даров фортуны. Он так же слаб перед соблазнами жизни, как перед ее испытаниями; он сам однажды признается, что научился лишь уважать, но не переносить бедность. И еще более, чем корысть, терзает его душу жажда почестей; но почести и доходы не даются даром, – и он добивается их и платит за них сильным мира самой беззастенчивой лестью. Когда в 1338 году король неаполитанский Роберт прислал ему составленную им самим, королем, надгробную надпись для его внучки, прося дать отзыв об этой эпитафии, вот что отвечал ему осчастливленный поэт: «Небывалый блеск ослепил мои глаза! Счастливо перо, написавшее эти строки! Не знаю, чему удивляться более: изумительной ли сжатости языка, возвышенности ли мыслей, или божественному изяществу слога! Никогда, о славный царь, я не поверил бы, что столь высокий сюжет может быть выражен в столь кратких, важных и прекрасных словах; такого совершенства я не мог ждать от человеческого ума». В этом тоне написано все письмо; в конце поэт выражает уверенность, что многие люди согласились бы умереть преждевременною смертью, если бы могли этой ценою купить себе подобную эпитафию. Таких образчиков немало в переписке Петрарки.