Избранное. Тройственный образ совершенства

Я здоров и занимаюсь; впрочем, в последние 3–4 дня занятия были неважные, больше времени уходило в бегании по библиотекам. Ах, эта проклятая Москва! Пока книгу достанешь – полдня потеряешь. Придешь в Унив. Библ., простоишь два часа и книги, конечно, не получишь. Пойдешь в Публ. Библ., закажешь книгу, через 3 часа придешь, а книга или еще не принесена, или принесен третий том вместо второго, или вместо 3-х книг принесены две – требований, мол, было много. Смешно сказать: Унив. Библ. уже 10 лет не получает ни одной новой книги, кроме журналов; средств нет; это я говорю со слов библиотекаря. Из изданий этих 10 лет есть лишь то, что принесено в дар различными лицами. Попросишь перевод Тацита, разумеется, модестовский или по крайней мере клевановский, – тебе дадут издание 13-го года, и прочее в том же роде. Журналы студентам не выдаются – ты думаешь новые? – нет, все, хотя бы 30-х или 50-х годов, хотя бы специальные. А служители – господи боже – где только набрали такой штат ослов? Напиши имя автора через е вместо ае или через eau вместо eaux на конце, и книги, конечно, не окажется. Надо видеть, как они книгу ищут на полке: медленно, методически, глубокомысленно. Каждый раз, когда мне нужна книга, я с завистью вспоминаю о Королевской библиотеке в Берлине.

В последнюю неделю я занимался больше всего крестовыми походами; эта область истории, очень мало разработанная, интересует меня чрезвычайно и очень давно: если припомнишь, я еще в Кишиневе, лет 10 назад, читал Мишо, которого мне давала жена толстого Вейнберга (они тогда жили у нас во флигеле). Я прочитал несколько исследований о первом походе (по-немецки; наша историч. литература совсем не занималась крестовыми походами; только час тому назад я узнал из газеты, что существует очерк Грановского о крестовых походах; это была, вероятно, публичная лекция; она будет напечатана в Сборнике для голодающих, который выйдет в декабре); очень сожалею, что другие работы отвлекают меня от этого предмета. Прошедшую неделю я хотел посвятить реферату по русской истории; но, увы! достав Историю Крест. пох. Kugler’a (из Allgemeine Geschichte Onken’a), я не мог устоять против соблазна и запоем прочитал первый том – Geschichte des ersten Kreuzzuges. Это очень печально, потому что, если Ключевский не разрешит нам подавать рефераты по рус. ист. после Рождества, то я принужден буду здесь сидеть лишнюю неделю. Ближайшие дни до 30-го числа уйдут на работу по Archives parlem., о которой писал тебе в последнем письме.

Оставляю письмо, чтобы идти в библиотеку, где меня ждет Taine – Les origines de la France contemporaine (ист. франц. революции). Письмо окончу после обеда или после театра.

Да, я кончаю его после театра, и хотя между тем временем, когда я написал последние слова, и настоящей минутой прошло всего 12 часов, кажется, я пережил годы. Я не в силах передать впечатление, которое производит игра Дузе. Тоска сжимала сердце, хотелось плакать. Но я должен сказать одно: es ist überspannt[99] (не подберу русского слова). Она воплощает не тип женщины, а только трагический элемент этого типа, усиленный в десять раз. Таких женщин нет, но в каждой женщине этот элемент присутствует. Есть он и в Маргарите Готье, может быть, в большей степени, чем у других женщин, но он только одна сторона ее существа; у Дузе же он наполняет весь образ Маргариты, так что настоящей Маргариты мы не видим, а видим только гениальное воплощение всего, что есть трагического в женском существе.

Ее игра переходит за грань сценического искусства и становится жизнью. Она плакала истинными слезами. Кто передаст впечатление, которое производит вид ее чудных глаз, наполненных слезами? Она совсем не хороша собой, но перед ее улыбкой, перед звуком ее небесного голоса Ромео забыл бы свою любовь к Джульете, Отелло свою ревность. Она закидывает голову назад и говорит о своей любви с такой жгучей страстью, так безумны ее ласки, что сердце обливается кровью. Когда после таких моментов она выходит на бешеные вызовы, лицо ее страдальческое, и она что-то шепчет, кивая головой. Ни один мужчина, способный чувствовать, не может уйти из театра, не влюбленный в эту женщину и без чувства смутной, щемящей тоски. Я говорю тебе – это ужасно. Чувству не на чем отдохнуть, потому что даже ее радость мучительна, ее счастье полно трагизма. Я видел, как многие плакали, и я сам страдал ужасно.