Избранное. Тройственный образ совершенства

Я не окончил письма вчера, потому что было поздно. Теперь четверг, 10 час. веч. Дорого мне обошлась Дузе. Сегодня я не прочитал и 20 страниц – я был в каком-то чаду; если бы я мог плакать, мне стало бы легче. Все отступило перед этим образом, все опостылело, житейские мелочи казались ненужными и раздражали меня. Слава богу, теперь я немного успокоился. Во время чая я заставил себя читать, потом почтальон принес каталог Бортневского, и я его часа два просматривал. Потом – ты будешь смеяться, если я скажу тебе, что сделал потом: я пошел к хозяйке и попросил ее сыграть Trauermarsch[100] Мендельсона. Я весь день был в таком состоянии, как будто вчера похоронил свою возлюбленную; я знал, что Trauermarsch примирит и успокоит меня, и не ошибся. Я конечно, не удержусь, чтобы не пойти на спектакли Дузе еще и еще раз, но дай Бог, чтобы подобное со мной не повторилось. Повторяю тебе, она плакала на самом деле: слезы текли по щекам. Мне кажется, что человек, вчера видевший Дузе, сегодня не способен ни на какую подлость: ему было бы стыдно перед ней, перед этим «невыразимо-женственным» образом (слова Иванова), который невидимо присутствует в его душе.

Я здоров и с завтрашнего дня непременно засяду за работу. Каталог сегодня вечером получил; большое спасибо за хлопоты. У нас профессора читают лекции в пользу голодающих (собираются, кажется, и у вас?). У Корша Потоцкая в свой бенефис поставила «Нору»; игру ее очень хвалят, но я не пойду: Дузе тоже играет Нору – кажется, резон.

28 [101]

Москва, 28-го февраля 1892 г.

Пятн., 9 час. веч.

Дорогой брат! Как только я написал эту строку: Москва и т. п., я подумал, что обычай, который заставил меня ее написать, не имеет никакого смысла, по крайней мере в наших письмах. В деловом письме она, пожалуй, уместна; в таком же письме, какое я пишу обыкновенно, т. е. где я рассказываю не только о своих внешних делах, но и о своем настроении, она и не нужна, и недостаточна. Не нужна потому, что ты, получив письмо, хорошо знаешь, где и в какой день оно написано, а недостаточна потому, что эта фраза ничего не скажет твоему уму, не послужит к объяснению содержания или тона моего письма. Я думаю, что единственная необходимая строка во главе моего письма была бы та, которая заключала бы в себе название книги, которую я отодвинул от себя для того, чтобы писать письмо, и название пьесы, которую во время моего писания играет моя хозяйка (потому что письма я пишу вечером, когда она обыкновенно играет). В таком случае вместо слов: Москва, 28 февраля 1892 г., пятница, 9 час. веч., я должен написать: Карлейль «Герои», и Соната Бетховена, посвященная Крейцеру. Я и всегда должен был бы придерживаться такого обыкновения, потому что – при бедности внешней жизни – чтение и музыка одни только дают направление моим мыслям и чувствам; в особенности же я должен это сделать сегодня, когда пишу под впечатлением лучшей музыкальной пьесы, которую когда-либо слышал, и лучшей книги, которую когда-либо читал. Да, самой лучшей книги, по крайней мере для меня; именно такой книги, которая мне была нужна теперь и которая будет моим Евангелием, моей доброй вестью. Каждая книга на каждого из нас влияет тем сильнее, чем больше опорных точек она находит в запасе наших собственных мыслей. Всыпь кислоту в стакан с водою; потом сыпь сверху муку, соль или какой-нибудь другой порошок – он не произведет никакого действия; но всыпь соду – и ты получишь шипучий напиток. Неслыханно и странно, но эта книга была для меня откровением; не все, но важнейшие вопросы, мучившие меня особенно, в последнее время, она раз решила, она была содою для кислоты. Нет, не разрешила; она сделала гораздо больше. Я готов заплакать от благодарности к этому угрюмому шотландцу за то, что из состояния вопроса он толкнул меня на путь решения и указал верную дорогу. Я сам давно задал себе вопрос – в этом я вижу предмет гордости и залог дальнейшего развития. Но вопрос это – нечто пассивное, кроме минуты своего рождения. Эта книга указала мне путь решения, привела мою мысль в деятельное состояние, и она решит вопрос, насколько в ее силах. Никакое состояние не может быть тягостнее, мучительнее того, когда в уме родился вопрос, от которого, ты чувствуешь, зависит твоя жизнь и смерть, и когда мысль не знает, как подступить к нему, и он один царит над духом, как раскаленное солнце над песками пустыни. В таком состоянии я был до сих пор.