Избранное. Тройственный образ совершенства

Сегодня, еще больше, чем прежде, я сожалею о пропавшем недавно письме. Из него ты узнал бы о том, какого рода это был вопрос, и мне не было бы надобности теперь об этом говорить, – об этом трудно говорить. Впрочем, ты, может быть, не забыл нашего разговора этой зимою, когда мы ходили по улицам, и тогда ты знаешь главное. А главное вот что: я знал, что назначение человека – жить, т. е. действовать, что действие есть главное, а все остальное, т. е. мысль и проч., есть только вспомогательное орудие – во всяком случае второстепенное. Жить, т. е. действовать, мне казалось невозможным без твердого миросозерцания, потому что деятельность состоит в творчестве и выборе; а творить можно только с ясным сознанием цели и средств (в сущности, это тот же выбор), выбирать можно только при ясном сознании, что хорошо и что дурно. Жить, как живут почти все, т. е. беспринципно или что то же: без веры, я не считаю возможным, потому что такая жизнь есть вечная нерешительность, вечное колебание; напротив, твердое миросозерцание раз навсегда определяет не только всю деятельность, но каждый отдельный шаг. Кроме того, жизнь без веры я считаю самым тяжким преступлением против природы и природы человека…

(Конец письма утерян).

29

Москва, 20-го октября 1892 г.,

вторн., 4 ч. д.

Дорогие мои! Пишу Вам в каком-то тумане, едва связывая свои мысли, едва подбирая слова. То, что тяжелым камнем лежало на моем сердце, – того больше нет. Я рад, что могу Вас обрадовать, и не меньше рад тому, что могу Вам доказать, что не по капризу пошел на филологический факультет. Коротко, но важно говоря – моя будущность решена.

Я только что вернулся от проф. Виноградова, которого случайно встретил в университете; я шел с ним от университета до его квартиры, вошел и сидел с ним. Было бы долго передавать все его слова. Он сказал, что очень хотел бы оставить меня при университете, но это совершенно невозможно, потому что на этот случай есть особое распоряжение; но он сделает все возможное, чтобы я мог спокойно заниматься. Он предложил мне следующее: в этом году я не держу экзаменов, а пишу сочинение на золотую медаль (которую он же будет присуждать); этот год я существую отчасти на свою стипендию, которая с 1 января опять будет в 250 руб., отчасти на сторонние заработки, которые он по мере возможности будет мне доставлять. А, начиная с будущего года, я буду жить 1) на стипендию в 300 руб., которую он берется мне выхлопотать, 2) на жалованье в 25 руб. за работу секретаря у него самого (два часа ежедневно, кроме праздников); это место я получаю с сентября месяца. В будущем же году буду сдавать и экзамены. Медаль нужна для того, чтобы иметь основание требовать для меня стипендию по выходе из университета на два или три года. В перспективе – командировка за границу. Нравится ли Вам это, довольны ли Вы? Нечего говорить, как я-то рад, но над вопросом о медали я еще подумаю. Мне было бы очень выгодно писать на медаль, потому что я был бы почти уверен в ней, но, занимаясь самостоятельно, чем хочу, я могу успеть больше. Об этом еще надо подумать; я попрошу его узнать, не дадут ли мне этой стипендии без медали, просто в виде поощрения или за заслуги на факультете, а то, если будет другой заработок, то можно и без стипендии обойтись.

Он рассказал мне подробно, как было дело с уменьшением стипендии. Оказывается, что он знает обо мне такие подробности, что я и не предполагал (т. е. относительно моего прошлого). Он первый, прервав другой разговор, завел речь об оставлении при университете, и сказал: «Если бы не было распоряжения – не оставлять при университете нехристиан, а дело было только в сопротивлении факультетского совета, то я не остановился бы даже перед демонстрацией и добился бы своего». Он был настолько умен, что ни одним словом не намекнул о переходе в христианство. Сегодня он дал мне для перевода с французского статью (небольшую), за которую я получу руб. 10–12.

Буду ли держать на медаль, или нет – одно верно, что экзамены буду держать в будущем году; теперь мне спешить нечего. Еще потому не хотелось бы писать на медаль, что это заставило бы меня все лето прожить здесь, что было бы и неудобно, и неприятно.

30 [102]

Москва, 4 ноября 1892 г.,

среда 1 ч. н.

Дорогой брат!