Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Если бы Тезей был преображен вполне, он не был бы подвластен никаким стихийным силам – никаким богам. Не по их ведомству, «не от мира сего». Ничего сверхъестественного это не означает. Был и остался вполне человеком. Но человеком, подчиняющимся только одному своему внутреннему господину. Только это и есть полная победа божественного начала, полное преображение.

Тезей стал божественным лишь на миг и по отношению только к одному Вакху. По отношению ко всем другим богам он был и остался рабом в буквальном дохристианском смысле этого слова. В христианстве выражение «раб Божий» стало метафорой, оно означает подчинение внешнего человека внутреннему (единственное условие внутренней реальной свободы). Но Тезей остался рабом внешних сил. Будет ли такой раб восставать против своих господ или бессильно покорится – это дела не меняет. Бунт и приниженность – две стороны одного и того же.

Все они – рабы Рока, – и те, кто восстают против него, и те, кто ему покоряются. В мире, где все друг другу внешние, царит Рок.

Сама по себе стихия ни разрушительна, ни созидательна. Ни добра, ни зла. Просто Сила, Силой добра или зла, созидательной или разрушительной, она становится по отношению к нам. И сплошь и рядом мы сами делаем ее такой – злой или доброй.

Языческое мироощущение не знает внутреннего господина. У человека есть сонм внешних господ – целый Олимп, который либо покровительствует человеку, либо преследует его. Чаще всего кто-то из богов (сил) покровительствует, кто-то – преследует. Так или иначе баловень богов или их жертва – человек – зависит от них целиком. «Те орудуют. Ты? – Орудие», – скажет Тезей в конце жизни, поверженный и сраженный местью Афродиты:

В мире горы есть и долины есть.
В мире хоры есть и низины есть.
В мире моры есть и лавины есть.
В мире боги есть и богини есть.
Ипполитовы кони и Федрин сук –
Не старухины козни, а старый стук
Рока. Горы сдвигать – людям ли?
Те орудуют. Ты? – Орудие.
Ипполитова пена и Федрин пот –
Не старухины шашни, а старый счет,
Пря заведомая, старинная,
Нет виновного, все невинные

[29].И очес не жги, и волос не рви, –
Ибо Федриной роковой любви–
– Бедной женщины к бедну дитятку –Имя – ненависть Афродитина
К мне, за Наксоса разоренный сад.
В новом образе и на новый лад –
Но все та же вина покарана.
Молнья новая, туча старая.

(«Федра»)

Афродита отомстила страшно. В конце жизни богоравный Тезей раздавлен, смыт, как щепка, гигантской волной разбушевавшейся стихии. Раб своей ревности, своего гнева, убийца собственного сына, ни в чем не повинного… Да и кто виновен? Жена? Эта бедная женщина?..

Когда с сердца схлынула пена, в нем не осталось ничего, кроме огромной – под стать буре – боли; когда боль эта распростерлась над миром, как небо над землей, и покрыла и сравняла всех, – тогда она и сроднила всех. И Тезей почувствовал каждую боль как свою собственную. Некому стало мстить. Некого преследовать. И ничего не осталось, кроме великого Плача.

«Нет виновного. Все невинные…»

Такая точка зрения благороднее и величественнее, чем поиски виноватого и бесконечная цепь отмщения. Поэтому поверженный, сроднившийся в боли со всеми, кому больно, – ближе сердцу Марины Цветаевой, чем торжествующий и всегда слепой победитель. В стоне поверженного становится слышен тот незамеченный ранее Единый, который есть во всех, но заглушен и заслонен…

Боль взламывает гордыню, открывает человеку его границы, его малость и величие чего-то глубинного, тайного, объединяющего всех… Боль разрушает все пласты мира и открывает его внутреннее единство…

Трагическая фигура поверженного Тезея прекрасна. Может быть, самое прекрасное и самое величественное, что оставила нам античность, – это трагедия. Представления о всемогуществе человека разбиты. Осталась великая боль, взывающая к нашему сердцу. Великая, очищающая сердце Боль…

Если сердце вместит эту боль, произойдет катарсис. Если сердце даст боли раздвинуть и углубить себя, оно может возродиться к новой жизни. Но тогда уже начнется новое мироощущение и новые заповеди. Человек поймет, что ему заповедано перерасти не только боль, но и саму смерть.

Язычество такой заповеди не знало. Но с нее и начинается христианство. Вся наша культура носит имя христианской. Правда, она христианская скорее по имени, чем по сути. Но так или иначе, в центре нашей культуры Новый Завет, новый образ, новые представления о правах и обязанностях человека.