Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Пастернак, в молодости обожествлявший Маяковского, в иной свой период отвернулся от него. Цветаева продолжает любить Маяковского, но это уже иная любовь. Когда-то, в Москве, глядя ему вслед, почувствовала: если оглянется и окликнет, на всю жизнь пойду за ним. С этим – кончено. Она его переросла. Она любит его уже материнскою любовью, отдавая должное этой большой душе, плача над ней, с ней, но – видя ее ограниченность. «Враг ты мой родной», – скажет она в своем реквиеме по Владимиру. «…Упокой, Господи, душу усопшего врага Твоего…».

Сколько великодушия, сколько великой души в этих словах! Любовь Цветаевой здесь подобна любви Гринева к Пугачеву, а не Маруси к Молодцу. Она не захвачена им. Она противостоит ему и молится о нем. Тот, кто звал «понедельники и вторники – кровью окрасим в праздники» (В. Маяковский), – уже над нею не властен.

Автор «Крысолова» перерос романтику крыс… Они все еще ищут вовне. А Марина Цветаева – отчаялась искать вовне. И стала искать внутри. Она уже находится по ту сторону всех баррикад. Для нее уже нет сторон. Ей ясно: все стороны внешнего мира заводят в тупик. А ее флейта зовет внутрь! И только внутрь!

Один из своих сонетов к Орфею Рильке начинает словами:

Древнюю дружбу богов – этих великих, незримо
И ненавязчиво сущих (мы их не слышим в азарте
Гонки, в гуденье машин)… Что ж, их отринуть должны мы
Или начать вдруг искать их поселенья на карте?

(«Сонет к Орфею», ч. 1, № 24. Перевод З. Миркиной)

На карте Марина Цветаева уже ничего не ищет.

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно –
Где совершенно одинокой
Быть.

И однако, божественная родина, страна души, – родная до боли, та, где этот все опровергающий, все рассуждения опрокидывающий куст (особенно рябина)… Это родина есть. Это и Россия, и не Россия. Россия, конечно. Но если бы не было России ни на одной карте, она все равно была бы – внутри, в душе, которая больше всех карт на свете. Все карты чертятся там.

Отныне (после своей встречи с Высшим, вечным, после осознания этой встречи) Марина Цветаева уже знает, что все пустыни полны миражами; все земли, которые мерещатся безустальным мореплавателям, окружены рифами. Она это знает и все-таки никогда не будет отрицать существования божественной реальности, незримой родины. Ее бессмертная мечта воистину бессмертна. Смерть от нее отскочит, как стрела от стены. Она неразрушима, ибо не опирается на очевидное. Ее могут увидеть только «внутрь зрящие».

Бессмертная мечта – это то, что остается, даже если ничего не остается. Это упорство души быть во что бы то ни стало в ничем, эта бесплотная явь – твердыня духа.

Марину Цветаеву часто называют романтиком. – Это верно – при глубоком, серьезном понимании романтизма и неверно – при мелком. Настроения романтиков, их грезы и мечты часто мельче Действительности. Они не выдерживают Ее прикосновения. Они – убежище от действительности, средство не замечать ее. «Бессмертная мечта» Цветаевой в этот стереотип не укладывается. Цветаева делит Действительность на быт и Бытие, жизнь с прописной и строчной буквы. От быта, от жизни со строчной буквы она отталкивается так же, как все романтики. Но мало кто с такой полнотой доходит до Бытия. Ее внутреннее пространство – это пространство Другой Действительности (То, что Рильке называл Безграничной Действительностью). Она не придумывает ничего утешительного, не отворачивается от самого страшного, не закрывает бездн никакими декорациями. Цветаева открыта всем безднам; на меньшее, чем Бездна, чем Безграничность, она не согласна.

Душа, увидевшая эту Действительность и присягнувшая ей, присягнула на верность Огню и Духу. Страшная присяга! Ибо нырнувший в бездну Духа совершенно не уверен, выплывет ли он.

Не всякий, бросающийся в огонь, оказывается фениксом. Огонь есть огонь. В нем можно сгореть и не восстать из пепла.

Все это Марина Цветаева знает – и не просит защиты от бездны, напротив, – всякую защищенность отвергает. Отвергает ложное, еще не зная истинного.

Этот тесный земной дом уже не дом. Здесь, на земле, она – изгой, «пасынок». Но безысходность на земле есть выход в небо. В никуда. И, однако, в Действительность. В другую Действительность. Мечта об этой другой Действительности жизненнее, полнокровнее, чем земная полужизнь, чем это «отсутствие в присутствии»[32] (как скажет Цветаева в письме к Бахраху о неполноте «вплотную любви»). Она предпочитает быть «присутствующей в отсутствии». Этим Присутствием в нигде, в ничем – и все-таки присутствием, – присутствием Духа в обездушенном мире – является Искусство.