Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева

Надо уметь не уклониться от этого ножа, выдержать эту тяжелую и благословенную пяту; надо, отдав все внешнее, идти за внутренним голосом, слышать удар, толкающий сердце изнутри, какое-то гудение внутреннего потока, стремящегося к неведомому морю. Ему не задают вопросов, не ставят условий. – Перед ним затихают.

Встреча со своим высшим божественным началом плодотворна только тогда, когда она жертвенна. Heжертвенная – подобна евангельской встрече богатого юноши с Христом. Богатому очень хотелось бы обрести все, не отдавши того, что он имеет. Но это было подобно желанию налить воду в наполненный до краев сосуд. Или – или… Или «я», или Бог.

До поры до времени может совмещаться множество начал. До поры до времени можно обходиться без жертвы. Но рано или поздно наступает момент выбора, после которого сытые волки с целыми овцами никак совместиться не могут.

Себялюбие – или любовь.

Самоутверждение – или самоотверженность, – вплоть до полного самоотречения.

Перед таким выбором стоит библейский Авраам. Он выбрал. И эта готовность к жертве была важнее самой жертвы. Жертва не понадобилась (Быт. 22:1–19).

Авраам – камень преткновения для неверующих и для маловеров. Разум и сердце отказываются понять жестокость Бога. Но это до тех пор, пока разум и сердце человеческие довлеют самим себе и не загораются и не тают, как воск в пламени. Это растворение и есть жертва. Нет меня и всего моего – есть Ты. Полюбить – значит вместить. Полюбить Бога – значит вместить Бога, значит вместо трепетного сердца – «угль, пылающий огнем»…

Но перед этим – «как труп в пустыне» – час жертвы. Час свободы от всего внешнего. Час затихания. В этот час Божество требует отдать себя прежнего – себе новому. Божество подступает, как грядущий день, который несовместим с прошлым. Душа должна добровольно отдать прошлое и повернуться лицом к Грядущему. Тогда она освободит ему место, и оно войдет.

– Свыше сил человечьих –
Подвиг!
– Стань божеством…

(«Ариадна»)

Час Души – это час, когда человек становится достойным своей божественной природы, и тут полагается предел его пределам. Душа ощущает свою беспредельность, свое бессмертие, свою внутреннюю бездну, внутреннюю полноту. Час души – это час полного поворота извне вовнутрь.

Час сокровеннейших низов
Грудных – плотины спуск!
Все вещи сорвались с пазов,
Все сокровенья – с уст!

Час принятия Беды, час добровольной жертвы, час утраты надежд на все внешнее становится часом распахнутых дверей внутрь:

И вдруг, отчаявшись искать извне,
Сердцем и голосом упав: во мне!

(«Сивилла: выжжена, сивилла: ствол»)

Бесконечно углубленный взгляд. «Не пожар: бездна», – как писала Цветаева Рильке. Никакого внешнего величия, всемогущества, вседозволенности – больше нет. Час души – это час, «когда в себе гордыню укротим». Это «высокий час ученичества» и «одиночества верховный час».

Час тишины, а не громов, час Света, а не цвета, прозрачности, а не яркости – час внутреннего единства со всей мировой глубиной, час собирания всего разрозненного, всех разодранных риз…

В глубокий свой час душа смотрит в звездные глаза своему истинному возлюбленному. И он бесконечно отличается от тех, которых она обожествляет в другие часы и дни своей жизни.

Час души – это час отрезвления и внутренней ясности. «Ничего не хочу, за что в 7 ч. утра не отвечу и за что (без чего) в любой час дня и ночи не умру», – скажет Цветаева в «Искусстве при свете совести». – «За Пугачева не умру – значит, не мое»[30]..

Линяют и тускнеют прежние боги, прежние кумиры, съеживается и приобретает земные размеры их кажущаяся безграничность и становится видно, что Божий первенец превысил полномочия, присвоив себе божественный огонь… Душа прозревает разницу между огнем внешним и внутренним. И от синего огня уводит взгляд к белому – без примеси, без пепла. Она провидит великую цельность и внутреннюю полноту Творца, Того, Который не победил, не подчинил, а полюбил и объял всех и вся.

Над всеми богами сердце провидит образ единого Бога… И узнает его земное подобие – души, вмещающие внутрь космос.

Такой душой был Рильке. Прежде всего – Рильке. И Рильке теперь – ее путеводная звезда. Ее бессмертный возлюбленный сквозь все и всех.

«Борис, я не знаю, что такое кощунство»[31], – писала Марина Цветаева Пастернаку, обсуждая своего «Молодца». Но вскоре, в одном из следующих писем, появляются иные слова: «Сопоставление Р<ильке> и М<ая>ковского для меня при всей любви моей к последнему – кощунство. Кощунство – давно это установила – иерархическое несоответствие» (Письмо к Пастернаку).