Избранные произведения

Плебан. Так будет и впредь. Одному господу известно, наступит ли единодушие. Сохрани нам, боже, нынешнего короля! Сколько дурного есть на свете! Еще наши предки для того, чтобы Речь Посполитая в tempore interregni[207] сохранила свою силу, предусмотрительно сделали приматом архиепископа Гнездненского, дали ему право созывать сейм, на котором избирают короля, и право короновать избранного. Но имеет ли сейчас власть архиепископ? Станем ли мы его слушать? Говорят, он — слуга антихриста, не приведи нас господь подчиняться ему. Если нам придется отступить от старинного обычая, освященного нашими предками (дай боже, чтобы я ошибся), то прежде чем мы изберем одного, у нас, пожалуй, объявится несколько владык. Но есть и иные беспорядки. Наше обширное королевство окружено сильными врагами, а гетмана в нем нет: место старосты не пустовало бы так долго. Мы слишком беспечны. Недаром сказал один итальянец: «Sorte in Polonia vivitur».[208] В часы бедствий мы будем ждать счастливого случая, дай боже, чтобы он представился нам! Многие наши крепости в запустении, мы позволяем им разрушаться, не чиним их. Где спасемся мы с женами и детьми в лихую годину? А ведь мы уже проучены падением Полоцка, который мы потеряли из-за слабости укреплений. Дай боже нам так же легко взять его назад, как мы отдали его. Но сомневаюсь в этом. Слушай дальше. Мне вспомнились стихи из какой-то старой комедии, которые приводит Цицерон. Уместно их вспомнить: они повествуют об упадке государства. Один спрашивает: «Quaeso, qui vestram rempublicam tamcito amisistis?»[209] А другой отвечает ему: «Proveniebant oratores novi, stulti, adolescentuli».[210]

Мирянин. Не о наших ли послах это сказано?

Плебан. Да, если ты хочешь называть их oratores.

Мирянин. А то как же? Разве не пишут в канцелярии: oratori nostro — нашему послу?

Плебан. Правда, так пишут, но здесь (я думаю, ты и сам понимаешь) это слово не значит «посол». Из Цицеронова стиха ясно: горе государству, коль правят люди, подобные тем, о которых сказал поэт. Еще хуже, когда их много и о них говорят: «Proveniebant oratores».[211] Есть у Гомера один стих. Я помню только его смысл: плохо, если правят многие, пусть будет один царь. А Цезарь сказал, умирая: «Multitudo medicorum occidit principem».[212] Упаси боже, чтобы сказали так о Речи Посполитой.

Мирянин. Я согласен с тобой. Плохо, когда правят многие. Аучше, когда правителей мало и когда они умные.

Плебан. Ты согласен с Платоном, что перемена в музыке вызовет изменения в государстве?

Мирянин. Мне это трудно понять.

Плебан. Все древние философы считали, что музыка владеет человеческими умами. Они учили детей разным наукам и музыке, учили не столько для развлечения, сколько для насаждения хороших обычаев. Потом музыку перенесли в церковь, чтобы она поддерживала огонь веры в человеке. Но этого не видят новые пророки, которые думают, что надо пускаться в пляс, когда слышишь орган. Они хулят костелы перед простыми людьми: музыка, мол, нужна до тех пор, пока мы слуг прекрасного пола не превратим в слуг слова божьего. Уже древние знали: каждой страсти соответствует своя мера или, как они говорили, гармония. Рассказывают о том, что Александр, едва заслышав боевую трубу, покинул пиршественное ложе и ринулся в битву. Однажды Пифагор увидел разгневанного юношу, который рвался в дом к гетере. Пифагор приказал заиграть (как они говорили) spondaeum,[213] это усмирило юношу, и он спокойно пошел домой. Когда изменится та музыка, которая руководит нашими мыслями, вслед за нею изменятся обычаи, а за обычаями — законы. Знаменитый музыкант Тимофей не был изгнан из Афин (об этом сообщает историк) только потому, что он прибавил к своему инструменту еще одну струну. В наше время не одну, а целых девять струн прибавили к лютне, но песни так далеки от «Богородицы», как скверные обычаи от благого закона. Так, если верить Платону, изменения в музыке ведут к изменениям в государстве. Только поэтов Платон не хотел терпеть в государстве, ибо они при желании могли владеть страстями человека.

Мирянин. Я ничего не имею против Платона: говорят, он был ученый человек. Но ты, видимо, хотел мне сказать что-то еще?