Избранные произведения

Сказав — как тень, бессильный, он упал,

Как мертвый, в прах могильный он упал.

Луна и Рыба — всей Земли опора^[42] —

Шли мимо, древний путь свершая скоро,

И вот уже над степью день потух.

Сидел над ним и слезы лил пастух.

Когда Маджнун пришел в себя и горе

Еще сильней зажглось в печальном взоре,

Сказал пастух, безумца возлюбя:

«О потерявший самого себя!

Обрадуйся — настала ночь влюбленных,

Настало время встречи разлученных!»

Затем баранью шкуру он принес.

Сказал: «Ступай к Лайли, не зная слез.

Пляши, вступив в сообщество баранье,

Будь радостен в зверином одеянье.

Лайли, быть может, как и в прошлый раз,

Всё стадо обойдет в вечерний час

И вдруг тебя узнает, улыбнется,

Ладонью ласковой тебя коснется».

Маджнун, узнав, что свет его души

Обходит стадо вечером, в тиши,

Надел баранью шкуру, в новой коже

На четвереньки встал, с бараном схожий,

Ногам двумя руками он помог,

Стал, как животное, четвероног.

Так, горем согнутый, бежал он рядом —

Спина к спине, нога к ноге — со стадом.

К любимой, всем преградам вопреки,

Спешили две ноги и две руки.

И говорил он про себя: «О боже,

В какой меня теперь ты видишь коже!

Она дороже и почетней всех:

Пред ней тускнеет серой белки мех!

Чтоб увидать нежнейшую из гурий,

Я вон из кожи лезу в этой шкуре!»

Так сам с собою вел он разговор,

Когда Лайли увидел он шатер.

Четырнадцатидневною луною

Лайли тропинкой двинулась степною,

Остановилась в тот вечерний час:

Она со стада не спускала глаз.

Прошли пред нею овцы, и бараны,

И козы, и один пугливый, странный

Баран замедлил, трепетом объят, —

Был человеческим печальный взгляд.

Он выдержку утратил и терпенье,

Власть над собой он потерял в смятенье,

Издал он вопль, в беспамятстве упав,

Как ствол, что срублен средь зеленых трав.

Лайли узнала сразу грустный голос

Любимого, чье сердце раскололось.

Он шкуру распластал — сухую плоть,

Уже не в силах горе побороть,

Он потерял сознание и разум,

Не слышал ухом и не видел глазом.

Она его в объятья приняла,

Омыв слезами пыль с его чела.

Едва почувствовав ее дыханье,

Пришел он из беспамятства в сознанье,

Взглянул, сложил ладони перед ней,

Упал в земном поклоне перед ней.

Сказал: «Очей отверстых ты зеница,

Ты — храм для тех, кто жаждет поклониться,

Ты — горной розы благодатный цвет,

Ты — всех достоинств незакатный свет,

Ты — на горе престол, я — пыль земная.

Как жаль, что я — такой и ты — такая!

Поверю ль, падший и едва живой,

Что над моей ты светишь головой!

Пристало ли престолу в выси горной

Быть утвержденным над травою сорной?

Ужель в руках держу я твой подол?

Иль грежу я? Иль я с ума сошел?

Сон винопийцы есть не что иное,

Как умопомрачение хмельное.

Тебя, не предназначенную мне,

Ужели тоже вижу я во сне?

Но чудный сон, в котором ты приснилась,

В котором даришь мне покой и милость, —

Не сон, а бденье радости моей,

Свидетельство, что стал мой взор ясней».

Лайли, его любви увидев прочность,

Его речей огонь и беспорочность,

Сказала: «Мой вечерний гость, поверь,

Что радостна моя душа теперь,

Но меж друзьями не нужна преграда,

Чужую шкуру надевать не надо!

Сбрось эту шкуру, сделай мне добро,

От скорлупы освободи ядро,

Да посвятим друг другу два-три слова,

Являя нашу тайну без покрова».

Луна взошла, и засияла ночь.

Былые тяготы умчались прочь.

Они сидели вместе до рассвета,

Текли слова, не ведая запрета.

Сто повестей поведали уста

О том, как боль сильна, любовь чиста.

Еще осталось сто повествований,

Когда запела птица расставаний.

Взметнул рассвет свой волчий хвост — бунчук,

Пастух проснулся, громко вскрикнул вдруг

Услышав этот крик и опечалясь,

Влюбленные друг с другом распрощались.

Она вступила, стройная, в шатер,

Он залил кровью слез степной простор.

МАДЖНУН В ОБЩЕСТВЕ НИЩИХ ПРИХОДИТ К ШАТРУ ЛАЙЛИ, ОНА РАЗБИВАЕТ ЕГО ЧАШУ, И ОН ЭТОМУ РАДУЕТСЯ

Когда слагатель повести старинной

Рассказ о шкуре прочитал звериной,

Он с речи трепетной покров совлек

И предложил нам сахар этих строк:

Познавший, как тимпан, удар по коже,

Расставшись с ней, что жизни всей дороже,

В бараньей шкуре — ночью, утром, днем

Скитался Кайс в безлюдии степном

Ценил ее, как память о любимой,

Хранил ее, как дар неоценимый.

Но шкуру содрала судьба с него,

Оставила скитальца без всего.

Страдал он, как враги того хотели:

Нет милой рядом, шкуры нет на теле!

Без милой кто он в мире? Мертвый гость.

Без шкуры кто он в мире? Пыли горсть.

Так время шло, душа его пылала

И дымом даль степную застилала.

Однажды в полдень в том краю глухом

Свалился он, как тень, пред пастухом,

Чью доброту уже изведал дважды.

Сказал в огне неутолимой жажды:

«О врач моей измученной души,

Прошу я, боль мою ты утиши.

Я умер, я убит людского злобой,

Прошу я, воскресить меня попробуй.

В разлуке с милой смерть познав свою,

Уже я дух вручил небытию,

Но ты, второй Пса, велик деяньем,

Меня чудесным воскреси дыханьем.

Нельзя мне без нее существовать.

Прошу я, помоги ты мне опять».

Пастух заплакал от сердечной боли,

Сказал: «О друг, достойный лучшей доли,

Как много ты страданий перенес!

Из-за тебя я плачу кровью слез.

Да будешь ты судьбой своей услышан

И на престоле радости возвышен.

Ни в чем, уразумев твою беду,