Избранные труды по русской литературе и филологии

Третий этап (1916–1920) поэзии Мандельштама характеризуется значительным усложнением языка, выходом, по словам Ходасевича в рецензии на «Tristia», «за пределы обычного понимания». Точка отсчета этого усложнения находится внутри самой второй книги и задана текстами, которые сохраняют очевидную преемственность по отношению к «Камню». Таков, в частности, «Декабрист», и он особенно показателен, поскольку его последняя строфа явно выходит за рамки принципа «поэзия поэзии», которому следуют предыдущие, и вносит хаос («все перепуталось») в космос культуры, делая концовку неким логическим казусом, а последнюю строку семантической арабеской. Пушкин остается в «классической», или, что в данном случае то же, собственно акмеистической части текста; строка «Бывало, голубой в стаканах пунш горит» цитирует «Медного всадника» – «И пунша пламень голубой»[1117] (та же строка отразилась в концовке «Шума времени» – см. выше), – причем повторы ш в предыдущих стихах поэмы отразились в соседней строке «Декабриста»: «С широким шумом самовара». Эта строка каламбурна: первые два слова, несомненно, обыгрывают пушкинский эпитет в концовке «Поэта» (Мандельштам цитировал ее в статье «О собеседнике»): «В широкошумные дубровы», при том что в предшествующей строфе «Декабриста»: «Шумели в первый раз германские дубы»; составной морфологии эпитета и связанной обычно с ней высокой («гомеровской») стилистической окраске пародически соответствует у Мандельштама слово «самовар», также двукорневое и противоположной стилистической принадлежности. К стиху «Вольнолюбивая гитара» указывали «Но Брут восстал вольнолюбивый»[1118] («Кинжал»), но явно более близким представляются германского происхождения «вольнолюбивые мечты» Ленского, поскольку гитара названа в предшествующей строке Мандельштама «рейнской» (продолжение немецкого мотива стихотворения) и сопоставляемые строки имеют одинаковое (кроме клаузул) ритмическое строение. Тематически следует учесть также: «Поспорим, перечтем, посудим, побраним, / Вольнолюбивые надежды оживим» («Чаадаеву», 1821).

Столкновение и сопоставление акмеистического стиля и новаций, определивших лицо второй книги, не только вообще предполагаются самим ее составом, но и могут выходить на первый план в качестве конкретного художественного задания. Генетически связанные, метрически одинаковые и содержащие ряд аналогичных словесных тем стихотворения «За то, что я руки твои не сумел удержать…» и «Когда городская выходит на стогны луна…», которые поэт печатал рядом друг c другом, – резко отличны по разработке классического материала. В одном – непредсказуемое и не поддающееся до конца расшифровке сплетение античных мотивов[1119], принципиально невозможное в «Камне». Другой текст, напротив, основывается на тенденции, ясно выявившейся в конце «Камня» («С веселым ржанием пасутся табуны», «Бессонница…»), а здесь предельно сгущенной и делающей его главным образом метастихотворением: оно говорит не только о том, о чем говорит, но и о языке, которым говорит, – языке русской поэзии XIX века, живущем в ХХ. Само синтаксическое построение – цепь придаточных предложений, обрывающаяся, не дойдя до главного (формально любое из пяти предложений, начинающихся союзом «и», может быть главным), – имеет целью создать некий фрагмент классического стиля, образ большой традиции. Зачин с «когда» – стандартное начало, единица «грамматики поэзии», в то же время прочно ассоциирующаяся с конкретными классическими образцами. Лексика – «городская», «на стогны» – указывает именно на «Воспоминание» («стогны града»), а этимологическая игра во 2-й строке – «город дремучий» – расширяет эту проекцию соответствием спящему городу Пушкина. А если допустить, что унынье в 3-м стихе подразумевает дальнейшую часть «Воспоминания», то 4-ю строку – «И грубому времени воск уступает певучий» – заманчиво было бы читать в качестве резюмирующего описания лирического сюжета пушкинского стихотворения. При таком прочтении певучая субстанция (имеющая отношение к магии и бессмертию – таковы значения воска в «Я изучил науку расставанья…» и «На страшной высоте блуждающий огонь…») представляет «я» источника (или даже его автора: Пушкин в ситуации «Воспоминания»), тогда как «грубое время» сравнимо с пушкинским «длинным свитком» жизни (ср. также «плач» в 5-м стихе с «и горько слезы лью»).