Избранные труды по русской литературе и филологии

В отличие от Пушкина, Мандельштам, судя по отсутствию прописной буквы в 11‐м стихе, стремился редуцировать географическое значение, ослабить терминологически обусловленную связь слов «море черное» и актуализировать эпитет[1111]. То же в стихотворении следующего, 1916 г. «Не веря воскресенья чуду…»: «Где обрывается Россия / Над морем черным и глухим». Это словоупотребление соответствует тому, что можно было видеть в «Дворцовой площади»: вода северной столицы и южного края России определяется как черная, а также глухая (ср. «Глухо плещутся торцы»). Позднее воды, несомненно, связанные с петербургской мифологией и «Медным всадником», образуют «сомнамбулический ландшафт», приписанный сознанию одного из персонажей мемуарной прозы – офицера Добровольческой армии и стихотворца А. В. Цигальского. Потоп вышел за пределы петербургского мифологического пространства, именно соединив собою север и юг России: «Самое главное в этом ландшафте был провал, образовавшийся на месте России. Черное море надвинулось до самой Невы; густые, как деготь, волны его лизали плиты Исакия, с траурной пеной разбивались о ступени Сената». Как видим. «Черное море» здесь – географическое обозначение, но ослабление эпитета сейчас же компенсируется сравнением с дегтем[1112] (в следующей фразе фигурируют «слепые рыбаки в челноках», что сравнимо с глухим признаком и исчезающими пловцами-пешеходами «Дворцовой площади»).

Цитированные строки из «Не веря воскресенья чуду…», как показывает сопоставление с прозаическим пассажем, предвосхищают апокалиптическую пореволюционную картину (помимо отмеченных черт ср. также обрывается – провал), и это определенным образом характеризует стихи 1916–1918 гг., вошедшие во вторую книгу Мандельштама, – они нередко содержат предсказания, видения будущего, относящиеся к «я», «ты», «мы», Петербургу. В стихах 1916 г. о Петрополе урбанистические детали соположены, как и в «Петербургских строфах», с пушкинскими реминисценциями. Именование города Петрополем отсылает к «Медному всаднику»; «прозрачная весна» и «зеленый пух» – к «Евгению Онегину» («Еще прозрачные, леса / Как будто пухом зеленеют» – VII, I)[1113]. В том же стихотворении «Мне холодно…» пушкинское словоупотребление воспроизведено в строке «По набережной северной реки» (о северный в значении петербургский см. выше). В отброшенной части стихов о Петрополе также была реминисценция «Евгения Онегина»: «Вы сняли черный мех с груди своей / И на мои переложили плечи» – ср. в «Альбоме Онегина»: «Я черным соболем одел / Ее блистающие плечи»[1114]. Эта новая серия обращений к Пушкину на петербургскую тему была продолжена в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920) – уже на исходе гражданской войны, когда дореволюционные 10‐е годы стали казаться далеким прошлым. Катастрофическое смещение временной перспективы обусловливает трактовку будущего: «Может быть, века пройдут, / И блаженных жен родные руки / Легкий пепел соберут» – строки, в которых целый ряд исследователей отмечали цитацию финала пушкинского послания 1817 г. «Кривцову» («Не пугай нас, милый друг…»).