Избранные труды по русской литературе и филологии

В этом контексте переложение программного тютчевского стихотворения было или могло стать актом самоидентификации[1131]. Но оказалось, что поэтическая концепция прошлого столетия может быть варьирована в современном тексте лишь при условии бескомпромиссной трансформации, ведущей не более не менее как за пределы языка, искусства[1132] и существующих форм духовного общения. Экстатический порыв к преображению мира объясним в конце символистской эпохи из опыта «нового искусства» и жизнетворчества[1133].

Переделка старого образца производится с использованием тютчевского же материала, взятого уже не из «Silentium!» (что делает отсылку заглавия если не ложной, то достаточно неопределенной), а из «Давно ль, давно ль, о Юг блаженный…». Мандельштам нашел здесь связку море — музыка (пение) и слово (говор) – она окольцовывала текст, – и эпитет (дважды употребленный) лазоревый / лазурный, что вызвало младшего поэта на игру цветообозначениями[1134]. Но, конечно, наиболее важна в плане сопоставлений вторая строфа с ее мифологическим эпизодом: «И песнь их <Средиземных волн>, как во время оно <курсив Тютчева>, / Полна гармонии была, / Когда из их родного лона / Киприда светлая всплыла…». Это «описание», по-видимому, легло в основу мандельштамовского (во второй же строфе) и определило светлый и дневной колорит[1135] в противоположность ночному колориту сокровенного душевного мира в «Silentium!» Тютчева. Замысел Мандельштама состоял, таким образом, в том, чтобы сфокусировать момент, предшествующий мифологическому событию, на которое ссылается Тютчев в «Давно ль…».

Из сказанного достаточно (хотя бы гипотетически) ясно следует, что, комментируя «Silentium», следует иметь в виду не одно, а два стихотворения Тютчева.

Экстатический максимализм «Silentium’а» позволяет, кажется, затронуть и вопрос о жанре текста, предвосхищающего порыв «уйти из нашей речи» (уже из русско-советской) или создать стиль русского Петрарки. Вчерне можно наметить такие обозначения – видение или даже лирическая утопия.

Заметки о Мандельштаме

1. Душный сумрак кроет ложе,

Напряженно дышит грудь…
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.

Первый стих этого текста метрически, лексически и семантически (признак темноты) устанавливает связь (можно было бы говорить о пародичности в смысле Тынянова) с хрестоматийной пушкинской строкой – «Буря мглою небо кроет». Но, как часто бывает у Мандельштама, соотнесение с классическим текстом оказывается спроецированным на явления современной поэзии. В данном случае можно предполагать, что таким явлением был Брюсов:

* Цит. по: Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М., 1973. T. 1. Ср. в стихотворении «Целение» (которое варьирует ряд тютчевских мотивов, что важно для Мандельштама):

 Обвили сладостными платами
 Мне тени дышащую грудь.
 Нависла сводами и скатами
 Над взором тягостная муть.

 (I, 375)

Ср. также брюсовские тексты с глаголом крыть – I, 381 («В непогоду кроешь сны» – о небе), 531, 532, 540. Однако это словоупотребление нельзя считать индивидуальной чертой стиля Брюсова; ср., напр., у Анненского: «Пусть бледная трава изгнанника покоит, / Иль ель вся в инее серебряная кроет» («Вечером») – этот перевод из Верлена Мандельштам цитировал в «О природе слова». В другой его статье («Литературная Москва. Рождение фабулы») находим: «кроющие друг друга тьмы».

Сумрак жгучий, сумрак душный

,Лунный отблеск на стене…
Замирающий, воздушный,
Жуткий шепот в тишине.

(«В сумраке»)[1136]

Первая из этих строф Брюсова (начинающая стихотворение) строится, по-видимому, как вариация на темы зачина и финала «Выхожу один я на дорогу…», хотя пейзаж в стихотворении скорее дневной, чем ночной. Два других текста тематически резко отличны от мандельштамовского, который, однако, корреспондирует с ними, во-первых, посредством достаточно ярких лексических совпадений, а во-вторых, именно по несходству: брюсовскую эротику Мандельштам переключал в спиритуальный план. Так, строки «Я слушаю моих пенатов / Всегда восторженную тишь» противопоставляют стихотворение «Есть целомудренные чары…» – «Сладострастию» Брюсова, где строка «Тише! приветствуй восторг тишины!» (I, 339) относится к эротическому портретному описанию. Аналогичная трансформация происходит и в нашем случае.