Избранные труды по русской литературе и филологии

4. По словам С. С. Аверинцева, стихотворение «Когда октябрьский нам готовил временщик…» «больше дает понятия о подлинном Шенье, чем любой из переводов французского поэта»[1143]. В композиции этого стихотворения легко увидеть следующее соотношение: первые три строфы насыщены современными реалиями – две последующие лишены их. Границей служит заключительная строка 3-й строфы, отсылающая к «Борису Годунову», а внутри текста представляющая параллель к 5-му стиху: «Керенского распять!» – «Вязать его, щенка Петрова!»[1144] После этого пушкинского «сигнала» в тексте активизируются вариации поэтической фразеологии начала XIX века. К 13‐му стиху – «Среди гражданских бурь и яростных личин» – было указано у Тютчева: «Средь бурь гражданских и тревоги» («Цицерон»)[1145]. К 14‐му – «Тончайшим гневом пламенея» – ср. у Тютчева же: «Огнем свободы пламенея» («К оде Пушкина на Вольность»), при том что в 15‐м стихе у Мандельштама – «свободный гражданин», а далее в тютчевском тексте – «граждане». К мандельштамовскому «Ты шел бестрепетно <…>» и концовке с ее мотивом сошествия в ад и стопой как поэтизмом находим у Батюшкова: «Стопой бестрепетной сходил Аида в мраки» («Судьба Одиссея»; ср. зачин этого стихотворения: «Средь ужасов земли и ужасов морей»). «Словарь языка Пушкина» дает такие контексты:

Она неслышною стопою
От хищных убегала рук

(«Руслан и Людмила»).

О грозные витии.
Цалуйте жезл России
И вас поправшую железную стопу.

Условно говоря, эту «железную стопу» России Мандельштам заменяет стопой Людмилы. Как нам уже приходилось отмечать, обозначения, относящиеся к европейской и российской топонимике, могут у Мандельштама иметь женскую семантическую окраску – имплицитной мотивировкой этого индивидуального словоупотребления является, по-видимому, миф о похищении Европы[1146]. Для данного контекста женская семантика могла быть поддержана Баратынским:

Ты, смелая и кроткая, со мною
В мой дикий ад сошла рука с рукою

(«Когда, дитя и страсти и сомненья…»).

Из современников Мандельштама укажем В. Комаровского, у которого читаем:

Как будто в позабытый скит,
      В пустыню каменного зноя
Стопою легкою императрица Зоя
      Вошла – и сердце бередит[1147]

.

Наконец, следует учесть цитату из Ницше, по меньшей мере дважды использованную Вяч. Ивановым: «Das Göttliche kommt auf leichten Füssen» – «Божественное приближается легкою стопою» (как перевел Иванов в статье «Ницше и Дионис»)[1148].

5. По свидетельству вдовы поэта, Ахматова утверждала, что «нечто подобное» стихотворению «О, как мы любим лицемерить…» «было среди юношеских стихов»[1149]. Насколько известно, подтверждений этому пока не обнаружено. К 1-му стиху Г. А. Левинтон указал строку Кузмина «Мы все умеем лицемерить»[1150]; и у Кузмина, и у Мандельштама сохраняется неизбежная связь со строчкой «Евгения Онегина» – «Как рано мог он лицемерить». Приведем еще два наблюдения на тему о соотношении этого текста 1932 г. с поэзией начала века. 3–4-я строки сопоставимы с Анненским: «В детстве тоньше жизни нить, / Дни короче в эту пору…» («Дети»; вошло в «Кипарисовый ларец»). К последней строфе (впрочем, существует, как известно, сомнение в том, что третий катрен должен входить в основной текст, и сама эта строфа имеет две редакции), и особенно последним строкам:

И не смотреть бы на изгибы
Людских страстей, людских забот —

ср. у Городецкого:

И зыбь в зрачки твои плывет:
Ты видишь дно родимое,
Людских невзгод, людских забот
Тоской неопалимое[1151]

.

6. Для зачина и концовки первого стихотворения на смерть Андрея Белого чрезвычайно важны цитаты из «Петербурга»[1152]. Звуковой рисунок последней строки определяется внутренней рифмой: «в пустоте, в чистоте, сироте», которая также имеет прямое соответствие в романе: «из совершеннейшей пустоты, чистоты». В «Петербурге» встречаются и другие подобные пары: «холодная, огромная пустота, темнота», «в глубину, в темноту», «к темноте, к глубине»[1153]. Интересно, что и у Мандельштама в статье о Чаадаеве: «в таком величии, в такой чистоте и полноте».

Но обнаруживается и более широкая перспектива применения этого приема. Такие же созвучия внутри строки между существительными абстрактного значения находим у Фета: «Какая глубина и чистота над нами» («Какое счастие: и ночь, и мы одни!..») и, что особенно существенно в нашем случае, у Блока:

Но зловещий восходит угар —
К небесам, к высоте, к чистоте

(«Ты оденешь меня в серебро…»).