Избранные труды по русской литературе и филологии

Мандельштам деметафоризует холмы, так что первое и последнее слова строки несут описательное, ландшафтное значение, но оба эпитета внутри стиха метафоричны (чем, кстати, защищают плеоназм «земли холмы») и воспроизводят эротический фон. Статика заключительной строки («Лежат» и т. д.) противопоставлена «движенью» пушкинского эротического портрета и мотивирована неметафорической долей семантики предыдущего стиха. Спеленутые фонически-явно соотносится с полотно. Последнее слово стихотворения – туго – рифмует (помимо «основной» рифмы) с упругие и усиливает роль у, что также соответствует предполагаемому источнику.

Стихотворение относится к числу «крымско-эллинских» (Ю. И. Левин), и необходимо отметить, что в «Тавриде», незаконченной элегии 1822 г.[1160], «холмы Тавриды» окружает «воздух сладострастья» (в «На холмах Грузии…» нет прямо выраженной эротической топики), а в одном из относящихся к этому замыслу фрагментов (он был переработан для XXXIII строфы I главы «Евгения Онегина») есть строка «И перси, полные томленьем»[1161]. Строка «Пью томно воздух сладострастья» тем более должна быть принята во внимание, что подобную же фразеологию (традиционную для конца XVIII – начала XIX в.[1162], развитую Батюшковым[1163] и вслед за ним Пушкиным) применяет в нескольких текстах Мандельштам – конечно, уже вне условных поэтических формул[1164]. Можно было бы сказать, что конструкция финала стихотворения «Я в хоровод теней…» реализует в виде эротической прозопопеи «программу», содержащуюся в другой строке «Тавриды»: «Одушевленные поля» (ср. в прозаическом плане элегии: «любовь одушевляет»)[1165].

Но различим и иной аспект. О том же крымском ландшафте говорят строки обращенного к Марине Цветаевой стихотворения «Не веря воскресенья чуду…» (1916): « – Ты знаешь, мне земля повсюду / Напоминает те холмы». Поэтому в финале текста 1920 г. можно видеть, в частности, реминисценцию стихотворного диалога Цветаевой и Мандельштама. В цветаевском цикле «Стихи о Москве» (один из текстов которого – «Из рук моих…», как известно, обращен к Мандельштаму[1166]) находим построение, опирающееся на фразеологическую связь грудь земли:

И льется аллилуйя
На смуглые поля.
– Я в грудь тебя целую,
Московская земля!

(«Москва! Какой огромный…»)

«Смуглые» здесь играет приблизительно ту же роль, что «девическая» и «упругие» у Мандельштама. Холмы фигурируют в предыдущем стихотворении цикла: «Семь холмов – как семь колоколов…» (ср. здесь «сорок сороков – / Колокольное семихолмие!», «колокольная земля» – и в позднейшем «Черноземе» Мандельштама: «Тысячехолмие распаханной молвы»).

Возникает вопрос и о предпоследней строфе стихотворения «Я в хоровод теней…». Ее первая и третья строки: «А счастье катится, как обруч золотой <…> И ты гоняешься за легкою весной» – позволяют думать, что связь с Пушкиным не локализована в финале, но распространяется и на них. Здесь игра не семантическая, а скорее тематическая (с одним лексическим совпадением), что можно видеть, сравнив эти строки опять-таки с «Тавридой»: «И будто слышу близкий глас / Давно затерянного счастья» – и ее эпиграфом из «Фауста»: «Возврати мне мою молодость»[1167]. «Обруч золотой» и в последней строфе, непосредственно перед финальной фразой, «заколдованный круг» как будто уводят от этого пушкинского текста к общераспространенной эмблематике (колесо фортуны)[1168]; но замечательно, что у Пушкина есть строка о судьбе, содержащая те же элементы, которые в рассматриваемых строфах Мандельштама находятся в опосредствованной семантической связи, причем и у Пушкина ближайший контекст – (квази)эротический: «<…> Ты с верною супругой / Под бременем Судьбы упругой / Живешь в любви <…>» («Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову»; строка о судьбе едва ли не единственная в пародийном тексте, которая не несет собственно пародийных признаков и потенциально является лирическим высказыванием).

Комбинация же, соотносящая значения земля и туго, но вне семантики женского и эротического, использована в «Стансах» 1935 г., где заглавие и некоторые другие фрагменты текста реминисцируют Пушкина[1169]. Еще позднее стихи «И ясная тоска меня не отпускает / От молодых еще воронежских холмов / К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане» («Не сравнивай: живущий несравним…», 1937) предполагают в качестве ближайшего фона «На холмах Грузии…», поскольку «ясная тоска» отсылает к «печаль моя светла»[1170], т. е. рядом с Данте «яснеет» Пушкин. Как и в стихотворении 1920 г., здесь фигурирует круг («круг неба» в 1-й строфе, ср. дугу во 2-й). Как и здесь, в финале стихотворения 1920 г. – всечеловеческие холмы[1171].

2

С шестикрылым серафимом

Всякий рад поговорить!

(Т. Кибиров)