Избранные труды по русской литературе и филологии

В предыдущей серии заметок были приведены наблюдения над черной лазурью в стихах памяти Андрея Белого[1187]. Сочетание голубого и черного неоднократно встречается у Мандельштама 30‐х гг.: «еж черно-голуб» («Полюбил я лес прекрасный…»), «Сольем твою лазурь и наше черноморье» («Ариост»), «черна до синевы» («Чернозем»), «Задыхаться, чернеть, голубеть» («Заблудился я в небе…»); ср. также изменение 1935 г. в тексте «Silentium»: «черно-лазоревый» вместо «мутно-лазоревый»[1188]. В строке «Волка»: «Чтоб сияли всю ночь голубые песцы» одно из цветообозначений дано непосредственно, другое – в слове «ночь». 5-й катрен стихотворения об Александре Герцовиче в интересующем нас отношении более сложен: «умереть» и «воронья шуба» дают черный цвет; «музыка-голуба» лишь омонимически (в норме современного русского языка) или этимологически предполагает голубое. Но есть важный межтекстовый ориентир – в стихотворении «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…» музыка окрашена тремя цветами и среди них голубой: «Смеялся музыки голубоглазый хмель!»[1189]

Намеченная в стихах об Александре Герцовиче контрастная пара голуб(к)а – ворон позднее (в одном из последних стихотворений Мандельштама) была развита, но в чисто описательном, портретном плане и так, что второй член лишен негативного ореола: «С примесью ворона голуби, / Завороненные волосы». Эта комбинация варьируется далее в эпитете черноголубые (волосы), обыгрывающем совмещение цветообозначения с ласкательным именованием героини-адресата («музыкальный» признак также использован в ее портрете: «В пальцах <…> / Сила лежит фортепьянная»), а также потенциальную подвижность ударения (лексическая возможность, конкурирующая с метрической необходимостью). В другом стихотворении, обращенном к тому же адресату, описание упрощено: «И голубая нитка славы / В ее волос пробралась смоль» («Стансы»)[1190].

В поэзии XIX в. сочетание черных волос и голубых глаз составляло стандартный признак мужской и женской красоты. Так, у Пушкина: «Но кто, скажи, меж ними, / Красавец молодой с очами голубыми, / С кудрями черными?..» («Ты вянешь и молчишь…»). Языков обращался к чернокудрой героине: «Голубоокая, младая, / Мой чернобровый ангел рая!» («Ау!»)[1191]. «Чернобровой» называет свою героиню и Мандельштам в двух из трех обращенных к ней стихотворений. Но традиционные портретные формулы, конечно, неприменимы в его языке. Более существенны переклички с современниками – Ахматовой: «Иаков, не ты ли меня целовал / И черной голубкой меня называл?» («Библейские стихи. 1. Рахиль») и Цветаевой: «На князьке вороные голуби / В ползобочка воркуют до-люби». Эти два стиха использованы в «Переулочках» и вторично, с заменой начальных слов – «на корме»[1192]. Цветаева в нашей связи особенно важна, во-первых, потому, что в адресованном ей в 1916 г. стихотворении Мандельштама «В разноголосице девического хора…» есть комбинация рассматриваемого типа, с изящной этимологизацией:

Не диво ль дивное, что вертоград нам снится,
Где голуби

в горячей синеве,Что православные крюки поет черница:
Успенье нежное – Флоренция в Москве.

(Ср., конечно, реющих над московскими церквами голубков в обращенном к Мандельштаму стихотворении Цветаевой «Из рук моих – нерукотворный град…». Аналогичные ходы – в написанном через 21 год «Заблудился я в небе…»: «Голубятни, черноты, скворешни, / Самых синих теней образцы».)

Во-вторых, следует специально учесть еще один фрагмент «Переулочков» (что позволит выйти и за пределы «черно-голубых» сопоставлений):

Высь – Ястребовна,
Зыбь – Радуговна,
Глыбь – Яхонтовна:
Лазорь!

Помимо того что здесь в ряду квазипатронимов один совпадает с фамилией (по мужу) героини мандельштамовского цикла – Яхонтова (а предыдущее слово обнаруживает некоторое звуковое подобие ее имени – Лиля и слову «голубь»), к первой из этих пар также есть соответствие в цикле – в стихотворении «На откосы, Волга, хлынь…»

И летают по верхам, по верхам
Ястреба

тяжелокровные —За коньковых изб верхи…

«Изб верхи», коньки (крыш) – то же, что князьки, на которых воркуют цветаевские «вороные голуби». Если еще принять во внимание мотивы связанной с чародейством женской красоты, греха, фоническую и лексическую (гидронимы) перекличку «Волга, хлынь» с цветаевскими «Морская Хвалынь», «Сгинь-ты-Хвалынь» (соответственно Хвалыни «речка» в поэме может быть идентифицирована как Волга), заклинательное звучание глагольных императивов, роль которых в обоих текстах значительна, то допустимо предположить, что черты фольклорной стилизации в стихотворении Мандельштама имеют источником «Переулочки»[1193].