Избранные труды по русской литературе и филологии

2. Статьи Мандельштама свидетельствуют не только о пиетете к Сологубу, но и об активном изучении его искусства. Формула «спокойный солипсизм», использованная в статье «О собеседнике», представляет собой результат такого интерпретирующего и заинтересованного, pro domo sua подхода. Действительно, если самим понятием солипсизма фиксировалось весьма конкретное и явное для читателя сологубовское качество, то определение едва ли не более приложимо к основной лирической коллизии Мандельштама 1909–1910 гг., строившейся на символистском фоне. Очевидно, что «я» у Сологуба гиперболизировано не меньше, чем у Бальмонта, которому он в статье противопоставлен. Это «я» стремится, «чародействуя», заполнить собою мир, возвести к себе (отчасти в духе Шопенгауэра) космические и духовные основы мироздания («Околдовал я всю природу…»). Сологуб создает декадентские версии старых романтических сюжетов богоборчества, договора с дьяволом («Когда я в бурном море плавал…»), демонической вины («Судьба была неумолима…»), образующие в его лирике миф «я». Все это – очень «неспокойное» (хотя и очень строгое стилистически) – было чуждо Мандельштаму, чья главная установка заключалась в замене мистической мифологии символизма чисто экзистенциальной рефлексией, в минимализации, ослаблении, даже расслаблении неоромантического двоемирия[1210]. И он выдвигает другого Сологуба, цитируя в качестве образца лирического искусства стихотворение «Друг мой тихий…»[1211], – цитация, которая может рассматриваться как ретроспективное истолкование собственной ранней лирики.

Приняв и отчасти реконструируя эту точку зрения младшего поэта на творчество предшественника, допустимо выделить у Сологуба (прежде всего в «Перламутровом круге») такие контексты, которые близко соотносимы с Мандельштамом дебютной поры и должны были читаться им аналогично «Друг мой тихий…», – например «Жизнь моя, всемирному томленью / Ты подобна, легкая, как сон»; «Грустно грежу, скорбь лелею, / Паутину жизни рву»; «Мы спокойны, не желающие <…> Жизнь и смерть равно встречающие / С отуманенным лицом».

Наряду с отталкиванием «мировых тем» и гипертрофии «я» важен был и фактор стилистический. Согласно позднейшей характеристике Мандельштама, «Сологуб создал культ мертвенных и отживших поэтических формул, вдохнув в них чудесную и последнюю жизнь». Так, стихотворение «Пойми, что гибель неизбежна…» в метрическом и строфическом отношениях представляет собой ямбическую версию восхищенно цитированного Мандельштамом «Друг мой тихий…», но стилистически – составлено именно из формул, живущих «последней жизнью»; они же повышают тонус текста до декадентски-романтической патетики: «В безумстве дни твои сгорели», «Весь мир – игра без цели», «Не надо счастия земного».

Начало другого стихотворения: «Я душой умирающей / Жизни рад и не рад» и концовка: «И тоска умирания, / Как блаженство ясна»[1212] – звучат как парафразы лирики Мандельштама, но стилистика большей части текста должна была восприниматься, как он это выразил впоследствии, в качестве «грозного предостережения смельчаку, который впредь попробует писать подобные стихи», т. е. такие, например: «Верю сказке божественной, / Вижу дивные сны» (ср. последнюю строфу мандельштамовского «В огромном омуте прозрачно и темно…»[1213]) или «Бесконечность страдания / В тех стенах вмещена». Напротив, такие ходы, как «Горько пахнет известкою / В переулке моем», еще не были освоены младшим поэтом. Один из немногих случаев, когда Мандельштам выступил в роли «смельчака», – «Темных уз земного заточенья…». Эта строка цитирует заглавие раздела в «Пламенном круге» – «Земное заточенье» и входящее в тот же раздел стихотворение «Белая тьма созидает предметы…»: «Кто же внесет в заточенье земное / Светоч, пугающий тьму?»

В картине мира Сологуба «тьма» далеко не всегда доминирует. «От прозрачного отчаяния один шаг до радости», – писал Мандельштам, чествуя его в статье 1924 г. Источник гармонии – природа, умиротворяющее единение с которой так же доступно Сологубу, как неотступно от него «томление злое». Ранний Мандельштам далек от этого источника, а эмоциональных полюсов избегает, балансируя между «радостью тихой дышать и жить» и длящимся умиранием в пустом, «болезненном и странном» мире. И как раз в данной связи мы можем вернуться к тексту, рассмотренному в предыдущей заметке, чтобы сопоставить его с тем, что говорит стихотворение Сологуба «Путь мой трудный, путь мой длинный…»[1214] о творчестве как движении поэта в природном мире и в родстве с ним:

Широки мои поляны,
И белы мои туманы,
И светла луна моя,
И поет мне ветер вольный
Речью буйной, безглагольной[1215]
Про блаженство бытия.