Избранные труды по русской литературе и филологии

* Эту строку привел в своих известных комментариях к Мандельштаму Н. И. Харджиев. Отметим в том же стихотворении Сологуба «акмеистические» строки: «Есть великая трезвость в мечтаньи / И в обычности буйной – похмелье». Ср., конечно: «А ты ликуешь, как Исайя, / О рассудительнейший Бах!», – а также идеи «Утра акмеизма», где, кстати, фраза «Острие акмеизма не стилет и не жало декадентства», возможно, отражает строку «Стилет остер и сладко ранит» из типично декадентского (суицидальная мистерия) стихотворения Сологуба «Что было, будет вновь…». Бросается в глаза близость этой последней сологубовской формулы к «Все было встарь, все повторится снова» («Тristiа»), но следует учитывать аналогичную фразеологию в текстах современников: «И повторится все, как встарь» (Блок, «Ночь, улица, фонарь, аптека…»), «То, что было, повторится вновь» (Кузмин, «На твоей планете всходит солнце…», сб. «Сети»). Ср. еще у Сологуба:

Равно для сердца мило,
Равно волнует кровь —
И то, что прежде было,
И то, что будет вновь.

Может быть, к подобным стихам относится свидетельство, описывающее отношение Мандельштама к старшему поэту уже в пореволюционное время: «<…> у Сологуба он искал легкофактурные стихи – дыханье» (Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1990. С. 72). С приведенной строфой ср. 3-й катрен в «Холодок щекочет темя…»; воспоминания Н. Я. Мандельштам позволяют предположительно связать (считаясь, однако, с хронологической неясностью) с этим стихотворением реплику Сологуба: «На вас уже виден зуб времени» (Там же. С. 73). Ср. также «Алый мак на желтом стебле…» и «Я скажу тебе с последней / Прямотой…» (при том что Сологуб мог легко ассоциироваться с Верленом, цитата из которого поставлена эпиграфом).

В последней строфе рассматриваемого стихотворения введен мотив качелей – достаточно специфический, чтобы поставить его в один ряд с реминисценциями предыдущих катренов, имея в виду сологубовские «Качели» и «Чертовы качели» (ср. здесь и у Мандельштама «темные ели»).

К «Качелям» восходят и две строки стихотворения «На бледно-голубой эмали…»:

4. Связи с Сологубом должны быть вскрыты и в «Дыхании». В первой публикации оно начиналось: «Имею тело…»; окончательный вариант зачина – «Дано мне тело…» – выявляет возможность соотнесения со стихотворением Сологуба «Кто дал мне это тело…» (в позднейшей редакции – «Больному сердцу любо…»). Двустишие «Я и садовник, я же и цветок, / В темнице мира я не одинок»[1216] содержит аналогичную возможность относительно сологубовских строк «Я сам – творец, и сам – творенье, / Бесстрастен и один» («Преодолев тяжелое косненье…»), на фоне которых оно предстает и парафразой источника, и «полемикой» с ним. Темницу мираследует, по-видимому, рассматривать как полигенетический символ, транслирующий романтическую традицию (у Мандельштама – один из немногих случаев), и Сологуб играл здесь посредствующую роль, если не исключительную, то, по меньшей мере, наряду с другими. Кроме отмеченного выше земного заточеньянадо учесть такие строки, как «Темницы жизнипокидая» («Творчество»; текст построен на типично романтическом контрасте «земли» и «мечтательного рая», но стих «В туманный воздух бытия» дает то, что, как уже говорилось, было подхвачено младшим поэтом) или «В темном мире неживого бытия / Жизнь живая, солнце мира – только Я» (специфический «неспокойный» солипсизм, от которого отталкивался Мандельштам). У Анненского в переводе из Бодлера («Сплин») находим: «И целый мир для нас одна темница» (использована пушкинская формула «нам целый мир чужбина»); у Блока в «Снежной маске»: «Не в земной темницедушной» («Ее песни»), «Твой узор, Бесконечность, / Темница мира!» («В снегах»).

Мотив дыхания-жизнипредставлен у Сологуба тоже в романтическом ключе в таких стихотворениях, как «Ты не знаешь, невеста…» (со строкой «Как мне трудно идти, как мне больно дышать») и «Я устал, – я едва только смею дышать…» (ср. концовку «И безумная радость дика» с мандельштамовской «радостью тихой»). Более глубокая перспектива (а оба эти стихотворения Сологуба, особенно «Я устал…», отмечены характерными признаками перехода от стиля второй половины века к декадентству) ведет к Фету: «А я дышу, живу и понял, что в незнанье / Одно прискорбное, но страшного в нем нет» («Ничтожество»), «Легко мне жить и дышать мне не больно» («Измучен жизнью, коварством надежды…»); далее к Тютчеву: «Ох, я дышу еще болезненно и трудно, / Могу дышать, но жить уж не могу» («Не говори: меня он, как и прежде, любит…»). К 4-му двустишию «Дыхания» следует учесть и Языкова: «<…> так пар дыханья / Слетает с чистого стекла!» («Свободен я; уже не трачу…»)[1217], а к 5-му (раскритикованному Пястом[1218]) – Жуковского: «И зримо ей <душе> минуту стало / Незримое с давнишних пор» («Минувших дней очарованье…»).