Избранные труды по русской литературе и филологии

В стихотворении «Когда войны разноголосица…» (1923) о небе говорится: «Забременевшее лазурью, / Как чешуя, многоочитое». Концовка восьмистишия «И клена зубчатая лапа…», написанного через десять лет, такова: «Быть может, мы Айя-София / С бесчисленным множеством глаз». Тогда же в «Не искушай чужих наречий…»: «Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас, / Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?»

Таким образом, можно говорить об особом мотиве многоочитости (и фонической скрепе на  – она выявляет себя в приведенной строке стихотворения 1923 г., ср. также «меети», «сейас» в двух строках, предшествующих цит. концовке восьмистишия, «бесисленным»[1172]; активна и роль шипящих; в «удовища» находим комбинацию этих признаков).

Следует различать саму архаическую лексему (кальку с греческого), раритетную для языка XX века, – и обозначаемое представление с его глубокой мифологической перспективой, античными (стоглазый Аргус)[1173] и библейскими коннотатами. В византийских текстах слово «многоочитый» относится к ангелам[1174]; семантика его восходит к Иезекиилю и Иоанну Богослову. «И все тело их <четырех херувимов> и спина их, и руки их и крылья их, и колеса кругом были полны очей» (Иез. 10.12). Об этих колесах херувимов говорится: «А ободья их – высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех полны были глаз» (Иез. 1.18). В «Видении Иезекииля» Волошина (вошло в книгу «Демоны глухонемые», 1919): «Вихри и диски, колеса алмазные, / Дымные ободы, полные глаз». В Апокалипсисе, в описании престола на небе фигурируют «четыре животных, исполненных очей спереди и сзади»; и «внутри они исполнены очей» (Отк. 4.6,8). Достаточно устойчива связь между многоочитостью и крыльями (ангелов)[1175], что существенно для мандельштамовского стихотворения 1923 г. с его воздухоплавательной темой (ср. «чешуя» здесь – и «чешуя искалеченных крыл», Азраил в «Ветер нам утешенье принес…»). В то же время ангелы, херувимы и серафимы (последние и этимологически) связаны с огнем, а также небесными светилами.

Классический пример традиционной поэтической символики, восходящей к указанным античным и библейским образам, – тютчевское «Как океан объемлет шар земной…», где «Небесный свод, горящий славой звездной, / Таинственно глядит из глубины», – при том что «серафим» значит «огненный, горящий, сожигающий», а «слава» в подобном употреблении – библеизм (как отмечал еще Тынянов по поводу другого стихотворения Тютчева[1176]), также связанный с огнем, сиянием, свечением, и именно серафимы воспевают славу Господню (Ис. 6.3). В стихах 1910‐х гг. слово «многоочитый» воспринималось как экспериментальный лексический ход, о чем свидетельствует замечание Гумилева о Клюеве[1177]. Неоднократно употреблял это слово Вяч. Иванов, причем употреблял семантически единообразно (варьируя или трансформируя традиционную символику) – как метафору звездного неба, эфира, мирового пространства:

Царя, за гранью ночи озирает он
Сокрытое многоочитой тьмой.

(«Созвездие Орла»)

Здесь конницей многоочитой
Ведешь сопряженные звезды
Узлами пылающих узд.

(«Зодчий»)

И ринула свой ключ кристальная стремнина
В сафир всезвездный твой, многоочитый Граль!

(«Струи. III»)[1178]

Позднее Гумилев в поэме «Звездный ужас» актуализовал мифологическое представление (что было мотивировано «первобытным» сюжетом), не прибегая к самому слову, на которое он обратил внимание, рецензируя Клюева, и которое в данном случае могло стилистически противоречить языку персонажей:

<…> столькими очами
На него взирает с неба черный.

На фоне приведенного материала в цитированных строках мандельштамовского стихотворения 1923 г. заметны две специфические черты: нейтрализация противопоставления «ночное небо – дневное небо» (по-видимому, – эпизод отношений черного и голубого, о чем см. следующую заметку) и, что более важно, «биологизация» космоса, в высшей степени характерная для Мандельштама 1921–1925 гг. В этом втором смысле забременевшее и, как чешуя, многоочитое небо семантически однотипно с «кишащей твердью» в «Концерте на вокзале», «верещаньем звезд» в «Кому зима – арак…», стрекозами и «чешуей искалеченных крыл» в «Ветер нам утешенье принес…», где «шестирукие летающие тела» – едва ли не трансформация шестикрылых серафимов[1179] (а квазипейзаж пародирует «войну на небе»); в этот же ряд включается «Как тельце маленькое крылышком…».