Избранные труды по русской литературе и филологии

В этом стихотворении Блока, помимо темы смерти, необходимо отметить мотив паяца с его бубенцом; тождественные мотивы разрабатывались и Белым – отсюда (как отмечено в комментариях Н. И. Харджиева и в статье С. В. Поляковой[1154]) «юрода колпак» и «бубенец» у Мандельштама. Тот же прием у Городецкого:

Только ласку оставь – этим живы
В темноте, в немоте, во мгновенье[1155]

.

Заметим, что паронимическая близость первого слова в приведенной выше паре глубина — темнота к голубому позволяет связать эту пару с черной лазурью (небесная лазурь всегда глубокая – ср. «глубокую синь» в «Как тельце маленькое крылышком…») второго стихотворения памяти Белого.

Наблюдения показывают, что черной лазури (третий элемент – глубокое) принадлежит определенное место в символистской стилистике. В речи «О современном состоянии русского символизма» Блок, говоря о том, что «искусство есть чудовищный и блистательный Ад» и «именно в черном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры», цитировал «Серебряного голубя» Белого: «А небо? А бледный воздух его, сперва бледный, а коли приглядеться, вовсе черный воздух?..» Ср. в характерном лирическом контексте Блока:

Ты прижималась все суеверней,
И мне казалось – сквозь храп коня —
Венгерский танец в небесной черни
Звенит и плачет, дразня меня!

(«Дух черный марта…»).

Здесь, правда, есть пейзажная мотивировка – «лунный круг», как и в стихотворении Брюсова «Охотник» (в «Венке»), где речь идет о наступлении ночи:

И, глуби черные покинув,
В лазурный день из темноты
Взлетает яркий рой павлинов,
Раскрыв стоцветные хвосты

(I, 370).

Однако вряд ли нужно пояснять специфическую «транзитность» подобных мотивировок в символистских текстах. У Брюсова, кстати, Ночь выступает как аллегория (наряду с Западом и Востоком). В одном из стихотворений Вяч. Иванова голубое и черное входят в круг «программных» оксюморонов, описывающих жречески умудренного поэта-провидца:

Не видит видящий мой взор,
Далек – и близок, остр – и слеп,
        И мил и страшен вам:
Привык тонуть в лазури гор
И улыбаться в черный склеп —
        Просветным синевам

(II, 312).

Во второй (последней) строфе этого стихотворения – очевидные реминисценции пушкинского «Пророка». Согласно воспоминаниям М. С. Альтмана, Вяч. Иванов говорил: «Однажды я открыл в лазури такой голубой оттенок, который явно был траурным, совершенно сближаясь по цвету с черным. Я рассказал об этом Лидии Дмитриевне (Зиновьевой-Аннибал) и Марье Михайловне (Замятниной), и они надели на себя такого тона траурные повязки . Этот же образ и в моих стихах: „Похоронною лазурью осиянна“ и „Выпито лазурной глубиной“ и, вообще, лазурь у меня часто ассоциируется с трауром»[1156].

После этих цитат понятно, почему черно-голубой мотив вошел в некролог Белого о Блоке, – факт, который должен быть учтен в комментарии к стихотворному некрологу Мандельштама о Белом. В статье Белый цитировал свою танку «Лазури» (ту самую, которую указал к мандельштамовскому тексту С. Бройд[1157]):

«Светлы, легки лазури.
Они темны – без дна.

Лазуреющий цвет его строк, оплеснувший, как крыльями, все поколение наше, при приближении к ним начинает глубинно темнеть до … чернеющей бездны последнего, третьего тома; и до „Двенадцати“. Блок – глубиннейший русский поэт – стал, однако, поэт общий всем: углубляются в нем струи времени нашего <…> его „Книга Книг“ не написана – „Голубиная книга“, „Глубинная книга“ <…>»[1158].

Из заметок о Мандельштаме. I

1

Земли девической упругие холмы
Лежат спеленутые туго.

Эта концовка стихотворения «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…» (1920) контрастирует с «бесплотной» первой строфой. Архетипически мотивированное отождествление земли с женским началом (см., конечно, «Есть женщины, сырой земле родные…») и реализация фразеологических возможностей таких сочетаний, как грудь земли (ср. лицо земли), осложнены здесь реминисценцией пушкинского эротического перифраза: «<…> Двух девственных холмов / Под полотном упругое движенье» («Гавриилиада»)[1159].