Избравший ад: повесть из евангельских времен

– Конечно, знаю. А что было делать – изворачиваться, лгать? Начни я все отрицать, ты поверил бы мне?

– Ты прав, не поверил бы. И все-таки я не понимаю твоего спокойствия. Я умею ценить мужество, но такое впечатление, что ты нарочно ищешь смерти.

– Нет, игемон, смерти я не ищу. Зачем? Она сама тебя найдет, когда будет угодно Богу. Просто меня в какой-то мере утешает мысль, что твой гнев обрушится на меня, а не на толпу остолопов, которые завтра могут попасть под горячую руку легионеров, если сегодня ты не усмиришь город казнью бунтовщика. По вашим законам я заслужил смерть. – Иуда пожал плечами. – Если уж попался – делай свое дело. Наместник ответил не сразу. Несколько секунд он пристально смотрел на арестанта.

– Хм… Благородно. Но поверить в такое самопожертвование трудно, иудей. В чем же подвох?.. Кстати, почему ты не сопротивлялся при аресте?

– Не хотел еще больше злить вас. Я отлично знаю, что вы устраиваете, когда убивают ваших солдат. Спастись самому и стать причиной гибели других – я так не умею.

– Ого! Ты считаешь, что мог бы справиться с пятью легионерами? – Не считаю, а знаю, игемон, – невозмутимо ответил Иуда. – Приходилось.

Наместник задумался. Беседовать больше было не о чем: обвиняемый признался, оставалось только вынести приговор. Но Пилат почему-то совсем не желал так быстро отпускать этого иудея, который, вопреки доводам рассудка и чувству долга, вызывал у него симпатию. Он молча смотрел на Иуду: изумрудные глаза были по-прежнему непроницаемы, по губам скользила ироническая усмешка. Но еще что-то неуловимое было в этом странном лице с резкими чертами, отмеченном длинным кривым шрамом у правого виска. Пилат знал: стоит ему сейчас произнести приговор, этот необычный человек насмешливо улыбнется и уйдет, чтобы со спокойным достоинством принять позорную мучительную смерть. Римлянину вдруг захотелось отдалить это мгновение. Пауза затянулась.

– Развяжите его.

Один из легионеров живо исполнил приказ.

– За это спасибо, игемон. Руки действительно совсем затекли, – радостно произнес Иуда, разминая распухшие кисти.

– Ты не сопротивлялся, а скрутили тебя от души!

– Ну, я и дружелюбия не выказывал, игемон. Да и поприветствовать легионеров, как должно, не успел. Вот твои солдаты и подстраховались.

Наместник невольно улыбнулся.

– О да, мы любим, когда нас встречают с восторгом… Ты не сказал, какого ты рода.

Иуда чуть нахмурился и жестко ответил:

– Я иудей по крови, по рождению принадлежу к довольно знатной семье. Но об этом не интересно говорить, игемон.

– Хм!.. Хорошо. Не хочешь – не будем. Но разве родным не важна твоя судьба?

– Не знаю. Лет десять их не спрашивал об этом.

– Вот в чем дело… Как долго ты принадлежал к сообществу зелотов?

– Почти пять лет.

– Не мало. И как ты попал туда? Когда?

– Пришел сам. Мне было девятнадцать.

– Сам? Тогда почему ты отрекаешься от них?

– Я говорю то, что есть. Пять лет назад я ушел из братства и порвал с ним все связи.

– Тебя так просто отпустили? Каким образом?

– Вообще-то я никого не спрашивал, игемон.

– Впервые слышу такое! Но почему ты ушел?

По лицу Иуды пробежала тень.

– Потому что захотел, – резко ответил он. – Долго и сложно рассказывать, игемон. Это не стоит твоего времени.

– О своем времени я позабочусь сам. Хотя… спасибо за напоминание, – разочарованно ответил наместник. – Я так понял, защищаться и оспаривать свою вину ты не собираешься.

– Да, игемон, не собираюсь, – холодно ответил Иуда.

Пилат откинулся в кресле, жестом подозвал секретаря, взял документы и стал пристально изучать. Вдруг его взгляд зацепился за что-то, он нахмурился.

– Афрания ко мне, быстро!

Начальник тайной службы возник за колонной.

– Я здесь, игемон.

– Что это значит? – Пилат передал ему папирус. – При чем здесь Руфус?

– Игемон, думаю, об этом лучше спросить у него самого. Когда этого человека привели и бросили в темницу, я заметил, центурион[43] крайне удивлен этим обстоятельством. Естественно, мне стало интересно. А его рассказ изумил даже меня.

– Ясно! Послать немедленно за центурионом Руфусом. – Он обернулся к арестанту, снова перешел на арамейский. – Полагаю, ты не торопишься, Иуда. Небольшая задержка не очень тебя расстроила?

– Не тороплюсь, игемон. На собственную казнь все равно не опоздаешь. И мне тоже интересно, что может обо мне рассказать римский центурион.

– Ты понял наш разговор? Ты знаешь латынь?

– Да, разумеется. Почему тебя это удивляет, игемон?

Иуда перешел на язык Рима так непринужденно, словно всю жизнь провел в Вечном городе.

– Потому что до сих пор мне не приходилось встречать таких бунтовщиков – образованных кузнецов, умеющих профессионально сражаться, бродяг знатного рода, знающих три языка.

– Почему три? И с чего ты решил, игемон, что я получил образование?

– Не смеши меня! Безродные оборванцы, которых в Иерусалиме хватают каждый день за совершение очередной глупости, не разговаривают, не держаться как ты. Твоя речь, манеры, суждения выдают человека не только знатного, но и учившегося кое-чему, кроме вашего Закона. А в том, что ты знаешь греческий и этот ваш священный язык[44], даже глупо сомневаться.