Изгнанницы

Даже после того, как мать Хейзел потеряла репутацию, она все равно тайком работала повитухой. Отчаявшихся пациенток, которые нуждались в помощи, было много. Она лечила раны и инфекции, кашель и жар. Если женщина не хотела ребенка, избавляла ее от этого неудобства. Если хотела, объясняла, как правильно его выносить, как защитить растущую внутри жизнь. Она переворачивала детей в утробе и учила молодых матерей, как кормить младенцев. Многие женщины опасались обращаться в родильные дома из-за рассказов о родильной горячке – страшной болезни, которая начиналась обильным потением и ознобом, затем сопровождалась кровавой рвотой и почти всегда приводила к мучительной смерти. Хейзел покачала головой при этом воспоминании.

– Подумать только, что творится в этих больницах. А повитухи принимают роды в трущобах – и ничего. Недаром говорят, что голь – скотина живучая.

«Г-О-Л-Ь». «С-К-О-Т».

– Но на самом деле причина в другом, – сказала девушка. – Врачи трогают мертвых, а потом не моют руки. Повитухам известно, что так делать нельзя, но их никто не слушает.

Эванджелина накрыла ладонью живот. Слегка помяла его, чтобы почувствовать бугорки ручек и ножек под кожей.

– А мать научила тебя ремеслу повитухи?

Девушка оценивающе посмотрела на собеседницу.

– Поди боишься рожать, да?

– Еще бы.

Губы Хейзел сложились в улыбку. Выглядело это странно, точно усмешка на лисьей мордочке.

– Мать из нее, прямо скажем, вышла скверная. Но повитухой она была хорошей. Небось и сейчас такая: мастерство не пропьешь. – Она качнула подбородком в сторону Эванджелины. – Да, научила.

На борту судна «Медея», 1840 год

Под громкое хлопанье полоскавшихся на ветру парусов «Медея» оставила позади Ла-Манш и вышла в открытый океан, взяв курс на юг, в сторону Испании. На многие мили вокруг – ничего, кроме воды и неба. Стоя у ограждения и созерцая эти просторы, Эванджелина невольно вспомнила Кольриджа:

Один, один, всегда один,
Один среди зыбей![20]

Ранним утром туман лип к воде ватным одеялом. После смрада орлоп-дека воздух был особенно прохладен и свеж и пах сосновым дегтем. Женщины толкались и торговались за места в очереди; тем, кто по болезни, лени или несчастливому стечению обстоятельств умудрялись прийти последними, каша-размазня доставалась со дна котла, пригоревшая и слипшаяся. Вода, которую заключенные пили, хранилась в винной бочке, была мутной, а на вкус – словно бы из сточной канавы. Эванджелина усвоила, что, после того как ее разольют, следовало несколько минут подождать, пока на дно кружки не выпадет осадок.

На размазне им надо было продержаться до середины дня; тогда женщины снова выстраивались в очередь, уже за своей последней до следующего утра порцией: водянистой похлебкой из капусты и репы и, если повезет, жесткой соленой говядины или вяленой трески с галетой и еще одной кружкой мутной воды.

Эванджелину распределили на работы в бригаду из шести человек. Чередуя между собой обязанности, они опорожняли ночные горшки, кипятили грязное белье, чистили загоны с овцами и козами, собирали яйца от кур-несушек, теснившихся в клетках на главной палубе. Свертывали брошенные как придется, перепутавшиеся и намокшие канаты в бухту и драили орлоп-дек галькой, песком и щеткой с жесткой щетиной. Намывали верхнюю палубу и гальюны смесью извести и хлористого кальция, от которой слезились глаза и жгло в носу.

Шли дни, и Эванджелина приноровилась к качке и поскрипываниям, к подъемам и падениям волн. Подражая матросам, она начала ходить вперевалку, виляя бедрами и сгибая колени в такт движениям корабля, предчувствуя точный момент максимального крена палубы, когда та раскачивалась из стороны в сторону. Движения танца, думала она. Ухаживаний, флирта. Девушка обнаружила по всему кораблю скрытые от случайного взгляда ручки, за которые можно было ухватиться при сильном волнении на море: они оказались спрятаны под поручнями и балками, вделаны в трапы. Несмотря на округляющуюся фигуру, Эванджелина довольно быстро наловчилась взбираться с орлоп-дека на твиндек, а с твиндека на главную палубу, не уступая в скорости матросам. Выяснила, где лучше сидеть или стоять, чтобы не попасть под брызги, как не наступить ненароком в лужу, как пробираться между бочек с ромом и клубками канатов и при этом не споткнуться, куда в разное время суток падает солнечный свет. Она ловко уворачивалась от жадных мужских рук, проходя мимо матросов, и избегала их спальных кают на твиндеке. Свыклась со вкусом соли на губах, которые приходилось смазывать свиным салом и китовым жиром, чтобы не растрескивались. Ее руки стали крепкими, красными и сильными. Сжилась с хаосом: битьем склянок каждые полчаса, нескончаемым блеянием коз и гоготанием гусей, вонью, исходившей от гальюнов и со дна трюма.

Днем в хорошую погоду капитан выносил свою любимицу – оранжевую канарейку – в ржавой клетке на главную палубу, где она, устроившись на крохотной качельке, часами пронзительно чирикала.

Эванджелина привыкла и к чириканью птицы.