Изгнанницы

– Обидел? Ха! – презрительно фыркнула Хейзел. – Смотри, что у меня есть! – Засунув руку в карман передника, она извлекла оттуда серебряный складной ножик с перламутровой ручкой и на раскрытой ладони протянула его Эванджелине.

– Откуда он у тебя? – ахнула та.

– Я же воровка, не забыла?

– Ага, не слишком удачливая. Ради всего святого, спрячь ты его подальше! – Обе прекрасно знали, что, если Хейзел уличат в совершении кражи у одного из матросов, ей придется сидеть в карцере с плакатом на шее и в кандалах до самого конца плавания. – Не дай бог увидят!

– Да никто, кроме тебя, никогда и не узнает, – сказала Хейзел, ловко убирая ножик обратно в карман. – Если только мне не будет нужды им воспользоваться.

Как-то раз один матрос оступился и, пролетев футов двадцать, упал с реи на палубу аккурат возле того самого места, где, разматывая мокрый канат, сидели Хейзел с Эванджелиной. Они оторвались от своего занятия и подняли головы. Никто не спешил к нему на помощь. Хейзел выпустила из рук канат, подошла к бедняге, низко наклонилась и прошептала что-то ему на ухо. Матрос выл и стонал, вцепившись в ногу.

Только тогда с твиндека появился доктор. Увидев склонившуюся над матросом Хейзел, крикнул:

– В сторону, заключенная!

Сначала Хейзел не обратила на него внимания: она как раз водила рукой по голени матроса, ощупывая ее пальцами. Вокруг собралась небольшая толпа. Глянув на доктора, девушка объявила:

– Нога сломана, придется кость вправлять.

Эванджелину ошеломило выражение лица подруги: на нем неожиданно отразились сосредоточенность и опыт, с которыми нельзя было не считаться.

– Это уж я сам определю, – сказал врач.

Матрос застонал.

– Ему потребуется шина. И ром, – добавила Хейзел.

– Откуда такие познания?

– Моя мать была травницей. Повитухой.

Доктор Данн махнул в ее сторону рукой:

– Постой там.

Присев рядом с матросом, он повторил движения Хейзел: ощупал ногу пострадавшего, помял ее пальцами, приложил ладонь ко лбу. Качнувшись на пятках, велел:

– Найдите доску, чтобы перенести его ко мне.

– Я же говорила, – пробормотала за его спиной Хейзел.

Несколько дней спустя Эванджелина, проснувшись, обнаружила, что Хейзел сидит на полу между их койками и, склонившись над сухими побегами, крошит пальцами листочки.

– Чем это ты занимаешься?

– Смешиваю травы для припарки. Если у того матроса начнется заражение, он запросто может помереть.

Хейзел оказалась права: положение было серьезное. Заключенная, которая относила недужному еду в медицинский отсек, сообщила, что он бредит, мается от боли, бьется в судорогах и сквернословит. Пришлось даже привязать его к койке.

– Доктор ведь знает, что делать? – спросила Эванджелина подругу.

Хейзел посмотрела на нее своими неумолимыми серыми глазами. Потом собрала травы в кучку посредине тряпицы и связала их в узелок.

На следующее утро Эванджелина сидела на главной палубе в компании нескольких ссыльных женщин и чинила парус. Она видела, как доктор Данн с мрачным выражением лица поднялся с твиндека и скрылся за углом. Отложив иголку с наперстком, девушка сказала соседке, что отлучится по нужде. Эванджелина нашла врача на пятачке, скрытом от случайных глаз составленными друг на друга ящиками. Он стоял у ограждения, положив подбородок на скрещенные руки.

– Как чувствует себя тот матрос? – поинтересовалась она.

Доктор Данн поднял глаза и вздохнул:

– Неважно.

Она тоже скрестила руки на ограждении. И осмелилась сказать:

– Хейзел, та девушка, которая…

– Я знаю, о ком вы говорите.

– Я видела, что она крошит травы. Сказала, для припарки.

– Она не врач.

– Конечно нет. Но если терять нечего…

– Кроме человеческой жизни, – резко оборвал он ее.

– Я слышала, что бедняга совсем плох. Почему бы и не попробовать? Хуже всяко не будет.

Покачивая головой, доктор Данн смотрел на мерцающую линию горизонта между небом и морем.

Эванджелина вернулась в круг занятых шитьем товарок. Вскоре она увидела, как врач подозвал Хейзел и наклонился к ней, что-то спрашивая. Девушка вытащила из кармана передника маленький узелок и раскрыла его, чтобы показать содержимое. Доктор растер травы между пальцами, поднес их к носу, попробовал на язык. Потом забрал у нее узелок и исчез в трюме.

Быть может, это оказалось простым совпадением. Не исключено, что матрос поправился бы и сам. Так или иначе, спустя три дня он уже сидел на верхней палубе, откинувшись на деревянном лежаке и водрузив ногу с шиной на бочку, приставал к ссыльной с белокурыми кудряшками и, получив от нее очередную отповедь, ревел от смеха.

На борту судна «Медея», 1840 год