Изгнанницы

– Но это… это все, что у меня осталось, – пояснила Эванджелина. И сказала сущую правду. Платок был единственным обрывком, уцелевшим от ее прошлой жизни. Единственным осязаемым напоминанием о том, что когда-то она сама была совершенно другим человеком.

Олив все поняла и медленно кивнула:

– Тогда нужно припрятать его так, чтобы никто не нашел.

– Под моей койкой есть место, где отходит доска, я там прячу всякие мелочи, – призналась Хейзел, разглаживая платок и складывая его. – Хочешь, могу и платок заныкать?

– Да, если тебе не трудно.

– Ладно, только попозже, чтобы никто не увидел. – Она сунула кусок ткани в карман. – А что с перстнем-то стало?

– Знамо дело что: красуется себе на чьем-нибудь пальчике, – хмыкнула Олив.

На борту судна «Медея», 1840 год

За последующие несколько недель «Медея» миновала Гибралтарский пролив, Мадейру и Острова Зеленого Мыса, пересекла тропик Рака и направилась к экватору. Теперь ближе к полудню солнце над головой немилосердно жарило, воздух сгущался и напитывался влагой. Не ощущалось и намека на ветер. Чтобы покрыть даже те скромные расстояния, которые преодолевала «Медея», судну приходилось идти ломаным курсом, что требовало от матросов серьезного напряжения сил. Температура на нижних палубах взлетела выше сорока восьми градусов, а уж влажность там царила такая, что казалось, будто находишься внутри залитого кипятком чайника.

– Да мы, того и гляди, сваримся заживо, – жаловалась Олив.

Хвори сыпались на корабль как из ведра. Недужных все прибавлялось. У некоторых женщин ноги покрылись сочащимися черными язвами и распухли, увеличившись чуть ли не вдвое. Те, кто умел читать, повсюду носили с собой Библию и повторяли, едва шевеля губами, стихи из Откровения Иоанна Богослова: «Море отдало мертвецов, бывших в нем, и смерть и ад отдали своих мертвых»[22]. А еще они твердили псалом 92: «Но сильнее шума всех вод, сильнее могучих волн морских – Господь, Который живет в вышине небес»[23].

У ссыльных был выбор: либо оставаться на верхней палубе и сносить беспощадное солнце, либо мучиться в затхлом трюме. От жары вонь стала еще невыносимее. Женщины проветривали свое постельные принадлежности, жгли серу, посыпали поверхности хлорной известью. Матросы палили из пистолетов под палубой, веря, что дымный порох рассеивает заразные испарения. Но самое большее, на что могли рассчитывать заключенные в «брюхе» корабля, так это на милосердный сон. Чаще всего они лежали на главной палубе где придется, окутанные испариной, словно кисеей, прикрыв глаза от неумолимого, слепящего света. Из рогожи и мешков из-под муки женщины смастерили себе капоры, чтобы защитить лица от солнца. Некоторые, с самого начала не отличавшиеся психической устойчивостью, взяли манеру биться головой об опоры своих коек или корабельные ограждения на главной палубе, пока их не окатывали ведрами воды. Но большинство держались смирно и помалкивали. На разговоры уходило слишком много сил. В такую жару даже животные лежали, вывалив языки, и почти не двигались.

Через два с половиной месяца после того, как «Медея» покинула лондонский порт, она обогнула острые скалы и нетронутые пески мыса Доброй Надежды, находящегося близ самой южной точки Африки, и направилась на восток, в Индийский океан. Энн Дартер, болезненная молоденькая девушка, чей ребенок умер в Ньюгейте, с каждым днем чувствовала себя все хуже и хуже. Когда ее не стало, Эванджелина почувствовала себя обязанной посетить импровизированные похороны. Тело Энн в мешке из грубой холщовой ткани, утяжеленном грузилами, лежало на доске и было покрыто британским флагом. Пока два матроса удерживали доску на релинге, врач произнес несколько слов:

– Мы предаем эту заключенную океанским глубинам в надежде на воскресение тела, когда море отдаст всех своих мертвецов! – И движением подбородка дал знак матросам, которые наклонили доску.

Тело несчастной выскользнуло из-под флага и с плеском упало в море, задержавшись на мгновение на поверхности, прежде чем его поглотили волны.

Эванджелина посмотрела вниз, на воду, черную и глянцевую, точно вороново крыло. Вот и угасла молодая жизнь. Никто не любил эту бедную девушку. А может, и любил, но был сейчас далеко и не знал о ее смерти. Сколько ссыльных умерло на этих кораблях, вдали от дома и семьи, и некому было оплакать их уход?

Она заметила следовавшую за кораблем акулу: ее плавник то погружался в воду, то показывался над поверхностью океана.

– Мертвечину чует, – сказала Олив.

Наступил очередной день стирки.

Эванджелина все еще находилась в средней части корабля, когда солнце утонуло за горизонтом. Поскольку заключенных вовсю одолевали морская болезнь и дизентерия, на то, чтобы вычистить и прополоскать одежду и постельное белье, времени ушло больше обычного, и она закончила все дела – отжала мокрый хлопок, развесила его на лине и защемила деревянными прищепками – в серых сумерках, когда в небе уже висела бледная луна. Спину ломило; болели ноги. В последние месяцы беременности она стала грузной и неповоротливой.