Изгой

– Льюис? Я знаю, что тебе непросто. Воскресенье – самый тяжелый день, правда же? Льюис?

– Да.

– Готовы? – Гилберт подошел ближе и положил сыну руку на плечо. – Пора заходить. Идем?

Они направились в сторону кладбища, где собрались остальные. На них особо не глазели.

Кит стояла на крыльце с матерью и заметила Олриджей. Льюис тоже увидел Кит. Поймав его взгляд, она улыбнулась. Ему даже почудилось, будто девочка что-то сказала, хотя он знал, что это невозможно – Кармайклы стояли слишком далеко. И все-таки он представил, что Кит сказала что-то приятное. А потом подумал, что сходит с ума, но тут к нему подошла Дора Каргилл и с размаху влепила пощечину.

Удар был сильный и даже болезненный. И до смешного неожиданный. Льюис заулыбался, однако на его улыбку никто не ответил. Все на миг замерли, затем Бриджит Каргилл схватила сестру за руку и увела. Дора расплакалась, люди стали растерянно перешептываться, и вскоре Льюис обнаружил, что никто уже не смотрит в его сторону.

Он был спокоен. Наконец-то его встретили честно. И, пожалуй, справедливо.

К нему подошла Тэмзин и взяла за руку. На них снова стали поглядывать. От ее доброты у Льюиса защемило сердце. Тэмзин улыбнулась.

– Идем? Сядешь с нами? – И добавила шепотом: – Все знают, что Дора Каргилл – ненормальная.

Они вошли в церковь вместе. Тэмзин невозмутимо поздоровалась с викарием, держа Льюиса за руку, и они вместе сели в переднем ряду. Певчие исполняли «Вперед, христианские воины», и выбор гимна показался Льюису нелепым. Тэмзин наклонилась к нему и шепнула:

– Ты отлично держишься!

Гилберт разделывал жареную курицу.

– Льюис, ногу или крылышко?

– Мне все равно.

– Вот тебе отличная ножка… Элис, ногу или крылышко?

– Как скажешь.

Мэри принесла гарнир. Элис отпустила ее домой и принялась раскладывать овощи по тарелкам.

– Льюис, мои поздравления!

– С чем?

– Тебе было непросто, но ты справился.

– Тэмзин Кармайкл – добрая душа, правда, Элис?

– Да.

– Мы многим обязаны их семье. Да, Элис?

– Да.

– Ну а Дора… у нее на том кладбище мать похоронена. Главное, все позади.

Льюис молча разглядывал стол. Солонка и перечница на крошечной серебряной подставке. Высокая стеклянная ваза с розовыми цветами, белая скатерть, кружевные салфетки, на которые ставили блюда. Серебряная корзина для хлеба, ажурная и застеленная салфеткой, свечи и масленка из тонкого фарфора.

– На следующей неделе у меня приличная загрузка на работе. У нас квартальный отчет, и все время мотаться домой мне будет не с руки. Я поживу в квартире до четверга, а может, до пятницы. Справитесь тут без меня?

Гилберт налил себе и Элис вина. На мгновение его рука застыла над столом, и Льюис поймал себя на том, что не может отвести от нее взгляд. Рука с бутылкой приблизилась.

– Ты молодец! – Гилберт налил вина Льюису, и в этот момент как будто что-то щелкнуло.

В глазах у Льюиса потемнело, и он с силой выбил бутылку из рук отца. Бутылка врезалась в стену, и Гилберт присел, закрываясь от летящих осколков. Теперь настал черед изысканно сервированного стола: зазвенел хрупкий фарфор, накрахмаленная скатерть треснула, обнажая полированную древесину. В припадке ярости Льюис крушил и ломал все вокруг, видя сквозь мутную пелену, как перепуганная Элис отпрянула и съежилась в углу, – а потом сделал вдох – пелена растворилась, и он осознал происходящее.

Гилберт выпрямился и закричал, плача в бессильном гневе, но Льюис уже выпрыгнул в открытое окно за его спиной.

Они вернулись за растерзанный стол, и Элис принялась собирать в ладонь осколки.

– Почему он это сделал? – слабым голосом спросил Гилберт. – Зачем? Неужели у него не в порядке с головой? Элис? – Он умоляюще взглянул на нее, однако она смотрела в сторону. – Элис?

– Не знаю. – Она продолжала складывать битое стекло в ладонь.

Льюис не знал, как теперь возвращаться домой. А не вернуться нельзя: у него нет ни выбора, ни шансов устроиться одному. Он уже забыл свой изначальный план, забыл, зачем приехал в родную деревню. Только смутно помнил, кем мечтал стать, сидя в тюрьме. Теперь все надежды рухнули.

В лесу было темно и душно, лишь кое-где пробивались полоски солнечного света. Льюис шагал куда глаза глядят – в движении становилось чуть легче – и ждал, когда придет в себя окончательно. Отец и Элис не выходили из головы, и он мечтал взять нож и вырезать их из памяти. Нож буквально стоял у него перед глазами – короткий, с толстым лезвием, способный иссечь из мозга все дурное. Он и Элис… Послышался шум воды, и Льюис понял, что вышел к реке.

Ближе к воде деревья росли не так густо. В отдалении река сворачивала в лес; узкий берег, поросший папоротником, плавно уходил вниз. Все мысли разом выветрились, остались только излучина, лес да тишина. Льюис пошел к реке. День стоял безветренный, только у воды дул легкий бриз; вокруг шуршали листья, и на земле плясали солнечные блики.

Неожиданно ветер утих, и вернулась жара. В реке виднелись голова с гладкими темными волосами и обнаженные плечи. Присмотревшись, Льюис узнал Кит.

Почуяв его присутствие, она обернулась и вскрикнула:

– Эй! Не смотри на меня!