Изгой

Вчера вечером, казалось, мы победили. Гвардия и городская стража были в ступоре. Молот со своими политическими сторонниками, группами по несколько сотен бросился расширять плацдарм, захватывать административные здания в центре города, перекрывать основные проспекты, повсюду опрокидывая полицейские кордоны. После полуночи кое-где дошло до стрельбы, а потом одну из штурмовых групп расстрелял из пулеметов спецназ перед зданием Минфина. Потом пришли сообщения о похожем расстреле возле одной из станций метро. Защитники режима пускали против безоружных в ход пулеметы и снайперов, не стесняясь, как на войне.

А потом от Хота пришло «Мы что-то копнули не то и глубже, чем надо было. Я уже свалил. Кто из вас сможет сдриснуть, — будет очень прав. Утром будет поздно». Можно было попробовать перекупить какой-нибудь ближайший правительственный батальон. Но мой электронный кошелек уже был почти пуст, да и не было таких контактов, чтоб доверительно связаться с кем-то из комбатов. Из всех, кто был на площади, единственные нормальные в этом смысле люди — ультрас. К ним можно было спокойно подойти и объяснить, что им лучше валить. Остальные были на взводе и не верили, что их могут так просто расстрелять всей толпой на площади. Мускул, слушая меня, кивал молча, потом пожал руку, сказал «было клево», и ушел со своими.

Утром, как начало светать, стало ясно, что Game over. Из проулков торчали стволы танков. Со мной не выходил с той стороны никто на связь, не предлагали даже сухого белья и горячего чая. Просто в 7 утра крупнокалиберный пулемет с башни БТРа рубанул двумя длинными очередями крест на крест по фасаду Собора. На белой стене остался черный кривой крест, полетела штукатурка, отвалилась часть лепнины.

Мы с деканом Технического университета решили рискнуть, надеясь на остатки разума военных. Построили студентов и преподавателей в колонны, группами по вузам, и медленно повели частями в сторону проспекта, впереди каждой группы декан вуза, потом преподы, потом студенты. В микрофон со сцены я раз за разом повторял «той стороне», что «дайте выйти студентам и профессорам, они без оружия, есть несовершеннолетние, тут могут быть и ваши дети!»

Навстречу колонне вышли несколько сотен солдат — в касках, в бронежилетах, с автоматами, встали несколькими рядами… И стали пропускать. Я с облегчением вздохнул. Пацанов, девчонок и докторов наук прогоняли через строй, в самом средневековом смысле. Каждому доставалась щедрая доля тумаков кулаками, пинков сапогами, ударов прикладами. К концу строя будущее крамской науки добиралось на четвереньках, харкая кровью, но потом могло встать и идти домой. Их не сажали в автобусы и не расстреливали, они ковыляли прочь, роняя капли крови на асфальт, затравленно озираясь на танки и военные грузовики.

Мой телефон рвали продюсеры и менеджеры Шарен. «Ты знаешь, ее страховку⁈» Да, эта девочка стоила 300 тысяч золотых, как несколько новых самолетов. В другой раз я бы посмеялся над этим, но сейчас понимал, что она по жизни может стоить и больше. Серьезные люди трясли меня, чтоб я ее вывел, я им верил даже, что у них все схвачено, и она не пойдет сквозь строй, а укатит на лимузине, как ни в чем не бывало. Но Шарен уперлась.

Я пошел к ней в комнату отдыха. Первый этаж музея-собора был похож на зал ожидания железнодорожного вокзала. Сотни людей сидели на мешках и ждали своей участи, своего поезда, может в тюрьму, может, на кладбище. Лица были белые, молча провожали глазами снующих мужиков в камуфляже, санитаров, готовивших лазарет.

Шарен сидела вместе с директрисой музея Анатолией. На столе была бутылка бренди, шоколадки, в хрустальной пепельнице дымили сигареты. Шарен в спортивном костюме, с волосами, собранными сзади, была почти домашней. «Я останусь», — твердо сказала она мне.

— Слушай, что тебе дался этот собор? Что тебе Крам? — Не родная же страна, — пытался вразумить я, — тебя миллионы людей любят и боготворят. Ты им нужна живая…

— В записи посмотрят. Ты знаешь, хоть, откуда я, кто я вообще? — она хлебнула бренди, — не знаю своих родителей, росла в монастыре. Пела там. Так что, не стесняться голенькой при дядях танцевать меня не в шоубизе научили. Я там такое видела… мне всю жизнь это снится, я никогда не прощу им.

— Здесь сегодня завалят.

— Если б я боялась смерти и пыток, я бы от них не смогла бежать. Так бы и сгинула, как другие. Помню лица девчонок, что там остались. Церковь — мразь, их бог — мразь. Они уверены, что я все брошу и улечу к своим деньгам, а я останусь. Я не уйду.

Я увидел ее сведенные скулы, каменные щеки, встретился с жестким взглядом, понял, что она все решила, и ушел.