Изгои Рюрикова рода

В пиршественную залу вступили чернокожие, обряженные в странные одежды паяцы. Они изгибались и прыгали в чудном, ранее не виданном Володарем танце. Следом за ними потянулись изрядно подуставшие гости, и пиршество возобновилось.

* * *

С наступлением утра в пиршественной зале, словно видение иного мира, явилась Хадрия. Она взяла отяжелевшую десницу Володаря в свою твёрдую ладонь и потянула прочь. Они пустились в путешествие по коридорам и переходам дворца Агаллиана. Там днём и ночью серый сумрак разгоняли факельные огни, там мелькали быстрые, смеющиеся тени, там в редких стрельчатых оконцах плескалась синяя вода Боспора. Хадрия привела его в светлый покой, где молчаливые прислужники омыли и обрядили в новые, ещё более роскошные одежды его уставшее от веселья тело. Засыпая, он слушал с наслаждением, как старый оружейник Агаллиана чистит и точит его оружие и кольчугу. Сквозь лёгкую дрему он справился о Жемчуге и, получив благоприятный ответ, блаженно уснул.

* * *

Во всё время праздничного пира, да и в последующие дни Володарь так ни разу и не вспомнил о Саче. Елена лишь мимолетно упомянула о ней: дескать, пользуют её лучшие врачеватели, и она непременно и скоро поправится. Напоенная целительными настоями, унимающими боль и дарующими сон, больная подолгу пребывает во власти чар Морфея. Стоит ли беспокоить её излишним вниманием?

– Не стоит, – согласился Володарь.

* * *

Володарь, облачённый в лёгкую кольчугу, с мечом на перевязи и небольшим луком у седла повсюду сопровождал Елену. Жемчуг приучился ходить следом за паланкином. Порой он безобразничал – хватал чернокожих носильщиков за широкие шёлковые пояса, рвал добротную ткань зубами, но быстро унимался, повинуясь воле смеющегося хозяина. Они вместе бывали повсюду, как некогда – давно ли? – бывали с Сачей. Елена часто наведывалась на ипподром. Сопровождаемая неразлучной Хадрией, в несказанной красоты уборе, она восходила по мраморным ступеням. Володарь неизменно шёл впереди, раздвигая плечами густую толпу. Замыкал шествие верный Илюша, вооруженный на византийский манер пикой и щитом. Здесь переливались из пустого в порожнее опостылевшие пересуды. Двоедушные горлопаны вели непонятные Володарю перепалки, столь же шумные, сколь и бессмысленные. Здесь устраивались невиданные ни на Волыни, ни в Киевской земле игрища: то жгли еретиков, то устраивали конные состязания. Здесь выходили на смертные поединки звероборцы и умирали на потеху полуголодной, неистовой толпе. Володарь и сам с интересом внимал неведомым на Руси ристалищам. Чудные звери – с ярко раскрашенной, пятнистой или полосатой лоснящейся шкурой – ни на жизнь, но насмерть схватывались с отважными великанами. И это при том, что, как говорили в доме Агаллиана, империи не хватало солдат. Эх, так ли охотятся на свирепого хищника? Не лучше ли заманить заведомо сильнейшего врага в западню, подрезать жилы, обездвижить, а потом уж и убить ударом тонкого лезвия в глаз или проткнуть шкуру рогатиной? Володарь вздыхал, поглядывая на Елену. Казалось, зрелище проливаемой на арене крови ничуть не смущало её. Украшенная шелками и цветочными венками ложа семьи Агаллианов располагалась высоко. Отсюда арена ипподрома была видна, как на ладони. Внизу, на ступенях амфитеатра, ревела возбуждённая толпа. Выступления акробатов, паяцев с размалёванными лицами, их громкие голоса, нарочитый смех и притворные слёзы поначалу несказанно поразили Володаря, потом наскучили, а под конец стали злить. Зачем лить слёзы, смеяться, возноситься или унижаться напоказ? Зачем эти странные, едва прикрывающие наготу одежды? Не приличнее ли вовсе обходиться без них? Зачем застывшие маски и неистово беснующиеся тела? Молчаливая Елена неизменно хладнокровно взирала на действо, каковым бы то ни было. Она и сама принимала участие в действе, будто прикрывала лицо неподвижной маской, имя которой Гордыня. Будь зрелище весёлым, азартным или кровавым – любым – её белые руки неподвижно возлежали на шелках златотканого покрывала, а лицо хранило выражение горделивого довольства. Они приходили в движение лишь затем, чтобы, повинуясь настроению толпы, рукоплескать разыгранному действу. А потом Елена снова застывала, и Володарю казалось порой, что дочь Агаллиана грезит наяву.

Елена преображалась, становилась сама собой лишь в храме. Она словно возвращалась к нему, являя доброту и сопереживание.