Изменницы

В цветах не было записки, но я помнила, что они обозначают. Малиновые анютины глазки говорят: «Ты занимаешь мои мысли», а шарики перекати-поля обозначают вечную любовь, как и белые анемоны с желтыми сердцевинками. Но анемоны говорят не только о неувядающей любви; они также символизируют правду. Пергаментные свитки лунника не нуждаются в разъяснении, как и зеленые расчлененные листья кервеля: и первые, и вторые говорят об искренности. Смысл послания был ясен, как будто Гертфорд сидел рядом и разговаривал со мной; он велит мне говорить правду, обещает, что он поступит так же, и предупреждает, что наши показания сличат. Когда я поняла, что он имел в виду, тяжесть ушла из моего сердца. Мне сделалось легче, как будто в комнате стало больше воздуха. Малыш ворочался у меня в животе, и меня переполняла любовь. Поднеся букет к носу, я вдохнула цветочные ароматы и нашла в букете кое-что, не замеченное раньше: розмарин. Розмарин – на память, на память о Юноне, и на миг я представила, будто душа Юноны обрела новое пристанище в сердце моего ребенка.

От мыслей меня снова отвлек скрежет замка. Нэн привела с прогулки мой зверинец. Она налила воду в вазу и хотела поставить ее рядом с кроватью.

– Не сюда, Нэн, – сказала я. – На окно.

Я показала ей окно напротив башни Бошан. Если мой любимый Гертфорд посмотрит в окно, когда его сюда приведут, он сразу поймет, что я получила его послание и поняла его смысл. Я чувствовала, как во мне растет возбуждение при мысли о том, насколько он близко. Как будто частички его содержатся даже в воздухе, которым я дышу.

Я передвинула кресло так, чтобы лучше видеть башню Бошан, и ждала, пока наконец не заметила, что в ней зажгли свечу. Я встала, держа в руке свою свечу, чтобы она подсветила мой силуэт и он разглядел меня. Знает ли он, что я так близко? Мы в каком-нибудь десятке шагов друг от друга. Правда, я не вижу его, и Нэн позвала меня ложиться, но спала я плохо и посреди ночи просыпалась, потому что мне снился прежний сон о смерти.

Я встала с рассветом – Нэн еще похрапывала на своем тюфяке – и открыла дверь, ведущую на площадку. Собаки взволнованно выбежали следом за мной и стали гонять голубей. Какое-то время я смотрела на дверь, за которой держат Гертфорда, – прочные дубовые панели посерели от времени, в них видны были черные головки гвоздей, как и у меня. Он совсем рядом! Он не бросил меня… Я заметила, что Стэн скулит, сунув нос в трещину внизу, и с волнением поняла, что он уловил запах Гертфорда. Я склонилась над ним так быстро, как позволял мой большой живот и, не думая, легла на пол и приникла носом к основанию двери, представляя, что и я тоже чувствую запах любимого.

– Что с вами, миледи? – Нэн в одной ночной рубашке, полусонная, с удивлением смотрела на меня. Я лежала на полу.

– Все в порядке, Нэн, – ответила я. – Я обронила кольцо; похоже, оно выпало в трещину под дверью. – Я украдкой сняла с пальца траурное кольцо и, подняв его, крикнула: – Смотри-ка, нашла!

Мне показалось, что из-за двери донеслось:

– Моя Китти, моя любимая…

– Я помогу вам встать, – сказала Нэн.

Хотя мой любимый был совсем близко, отвечать ему я не смела, боялась, что девушка что-то заподозрит.

Стим подбежал к Стэну; оба пса изо всех сил царапали дерево и тявкали, к ним присоединились остальные. Я громко позвала собак по кличкам – одну за другой; прося их прекратить шум. Нэн взяла меня за руку, помогла мне встать и отвела меня в комнату, я с трудом сдерживала волнение.

Вскоре пришли Уорнер и его хитрый заместитель. Уорнер, как всегда, спросил:

– Миледи, хотите ли вы рассказать о вашем браке?

Он задал вопрос так, словно ответ ему был известен заранее. И тогда я с улыбкой сказала:

– Да, хочу.

Он так вытаращил глаза, что мне показалось, что они вот-вот вылезут из орбит. Я подробно вспомнила день нашей свадьбы, терпеливо ожидая, пока заместитель Уорнера старательно запишет мои слова в книгу.

Мой допрос – ибо, каким бы добрым ни казался Уорнер, меня подвергли именно допросу – продолжался целых три дня. Все это время я чувствовала, как оковы, стянувшие мое сердце, ослабели, вытянулись наружу, как паутина, по переходу в башню, где держат моего мужа. Мне снова и снова задавали одни и те же вопросы, сначала Уорнер, затем его заместитель. Мельчайшие подробности они пытались повторить по-разному, надеясь, что я собьюсь и стану сама себе противоречить. Они спрашивали у меня самые интимные моменты моего брака, как будто раздевали меня донага и обыскивали самые мои потаенные места.

Когда наконец Уорнер провозгласил:

– Благодарю вас, миледи. Мы узнали все, что нам нужно, – и они собрались уходить, с меня словно свалилась огромная тяжесть. Ко мне вернулось прежнее жизнелюбие.

Уорнер ушел, а его заместитель медлил, затыкал пробкой рог с чернилами и не спеша собирал свои вещи. Затем он вдруг обернулся ко мне и прошептал:

– Ваш муж здесь.