Изобличитель. Кровь, золото, собака

– Я же сказала: даже целая орава, одинаковых, как горошины из одного стручка. Вскоре после ужина, когда я сидела с книгой, полезли из-под кровати, из углов, вообще неведомо откуда. Как я не завизжала на весь дом – уму непостижимо… Видимо, язык отнялся от испуга. Забралась с ногами в кресло, а они передо мной столпились и начали говорить всякие гадости. Говорили, раз уж я теперь большая и даже женщина, меня следует не съесть, а… – Она чуточку покраснела. – Говорили про нас с тобой всякие гадости, я ни одной в жизни вслух не повторю. После очень уж явной гнусности я как бы ожила, смогла владеть руками-ногами. И запустила в ближайшего книгой. А она пролетела сквозь него и шлепнулась на пол. Тогда я в них принялась бросать все, что было под рукой, – бонбоньерку[101], гребень, кольцо… С тем же результатом. И когда я убедилась, что они как бы из тумана сотканы и вреда мне причинить не смогут, успокоилась чуточку. Прошла сквозь них, легла на постель как была, одетая, подушку на голову положила. Только еще долго слышала, как они гнусят и издеваются. Потом, не знаю уж, сколько прошло времени, голоса как-то незаметно смолкли. Я разделась и попыталась уснуть, но получалось плохо, спала урывками, снилась всякая жуть… а утром, все обдумав, решила, что начала сходить с ума. Как еще можно объяснить бесплотные говорящие видения? В жизни ведь такого Красного Человечка нет, если даже и есть, то он наверняка совершенно по-другому выглядит – а эти выглядели в точности так, как их мадам описывала: у Беранже ведь ничего нет ни про красное лицо, ни про длинные острые зубы… Значит, это продукт моего больного ума, и вскорости, быть может, стало бы еще хуже. Мне было так страшно и жалко себя…

Ахиллесу хотелось обнять ее, утешить – но велик был риск, что их увидят из дома или из окна которой-то из служб. Никак не следовало ее компрометировать: пусть даже некоторые знают про жениха, жениху с невестой никак не пристало обниматься средь бела дня на открытой всем взорам веранде.

Ванда сказала с ненаигранной бодростью:

– Но если ты говоришь, что со многими такое случалось, значит, я совершенно здорова… Ахилл, что это? Какой-нибудь гипноз?

– Представления пока не имею, – сказал Ахиллес. – Смутные догадки есть, но их еще нужно в систему привести и доказательствами обзавестись. Одно тебе скажу: уже нет никаких сомнений, что это никакая не нечистая сила. Это люди. Подлые, коварные, неразборчивые в средствах. Но я их…

Он замолчал – рядом с чайным столом появился слуга. В имении дяди Казимира они не носили таких дурацких ливрей, как у Тураевых, – но щеголяли в отглаженных пиджачных парах, белоснежных сорочках и черных галстуках бабочкой. Вот только физиономии были насквозь расейские, простонародные.

– Ваше благородие, – сказал слуга, чуть склонившись деликатно. – Барин очень хотел бы, если вы ничем не заняты, увидеться с вами в библиотеке до завтрака…

– Скажи барину, что я сейчас буду, – не раздумывая, кивнул Ахиллес.

Библиотека выглядела внушительно: высокие полки с книгами более-менее современными и старинными, в потрескавшихся кожаных переплетах, два вольтеровских [102]кресла у столика темного дерева, два беломраморных бюста на деревянных подставках (к некоторому стыду своему, Ахиллес никого из двоих не опознал – хотя, коли уж они заслужили бюсты, были личностями недюжинными).

Сидевший у стола дядя Казимир, как и вчера, выглядел гораздо лучше, можно даже сказать, что у него был вид человека, идущего на поправку, – что Ахиллеса только радовало (как-никак будущий близкий родственник, будем надеяться. Да и человек вроде бы неплохой).

– Рад, что вы нашли для меня время, Ахиллес Петрович, – сказал дядя Казимир не таким уж и больным голосом. – Присаживайтесь. Не угодно ли? Мне что-то не хочется завтракать… – Он улыбнулся. – А судя по тому, что я знаю об офицерах, русских ли, польских ли, для них такое начало дня не выглядит чем-то необычным…

На столике стояла бутылка хорошей мадеры с корабликом на этикетке (по слухам, любимый сорт Гришки Распутина) и тарелка с бисквитами. Что ж, в конце концов это не кизлярка поручика Тимошина, с каковой они с Бергером частенько начинали день.

– Благодарю, не откажусь, – сказал Ахиллес.

Кто его знает, кем там на самом деле был Гришка Распутин, но вкус на вина у него (и откуда такое у сибирского мужика?) оказался отменный: великолепная была мадера. Никак не в казачьих областях сработанная[103].

Дождавшись, когда он разделается со своим стаканом и съест бисквит, дядя Казимир радушным жестом придвинул хрустальную пепельницу, закурил сам (как многие даже тяжелобольные, он дымил беспощадно) и сказал этаким дипломатическим тоном:

– Мне бы хотелось с вами посоветоваться, Ахиллес Петрович. За чаем вы недвусмысленно намекнули, что обладаете познаниями в определенной области, и не только теоретическими…