Изобретая традицию. Современная русско-еврейская литература

Как показывают советские пропагандистские брошюры и статьи в прессе конца 1920-х – начала 1930-х годов, программа создания в Биробиджане Еврейской области задумывалась партией в качестве антитезы и вместе с тем альтернативы сионистскому проекту. Сионистская риторика, топосы и метафоры еврейского государства в Палестине были переосмыслены и преобразованы в концепцию «красного Сиона»247. В ходе коренизации проект был связан для евреев с надеждой на развитие собственной культуры в Советском Союзе, а сионистские идеи должны были быть перенесены на собственную территорию: «Биробиджан полностью заменил „Землю Обетованную“. Качества, которые прежде приписывались исключительно земле Израиля, стали упоминаться в литературе применительно к Биробиджану» [Kotlerman 2009: 18]. В своей монографии о Биробиджанском государственном еврейском театре в 1934–1949 годах Бер Котлерман прослеживает влияние сионистских образов, среди прочего, библейской земли, где текут молоко и мед, на драматургию Переца Маркиша, Эммануила Казакевича и Ицика Фефера. Так, почерпнутый из сионистской мысли идеал нового еврея, твердо стоящего на своей земле и творчески преобразующего природную среду, стал важной составляющей творчества Маркиша и Хирша Добина [Ibid: 19 f.].

Чтобы понять особенности восприятия Биробиджана в контексте позднесоветского еврейского инакомыслия с его идеализацией Израиля, важно упомянуть сионистскую подоплеку этого проекта, а также его риторическую стилизацию как лучшего, справедливого варианта Сиона в устах партийцев и еврейских интеллектуалов. Новый подъем еврейского самосознания десятилетия спустя, предполагавший жесткое отмежевание от советского режима и трактовку советского государства как длящегося галута или нового Египта – трактовку, благодаря которой евреи обретали возможность новой территориальной идентичности, – не в последнюю очередь требовал переосмысления советских сакральных символов, которое, как мы видели, оборачивалось возвращением к их старому, изначальному, «подлинному» значению. Предпринималась попытка пробиться к скрытым, исконным слоям культурного палимпсеста и очистить их от позднейших наслоений. Требовалось разоблачить коммунистическую фальсификацию подлинных еврейских топосов, прежде всего самого главного – Земли обетованной, и заново обрести иудаистскую традицию. Тот факт, что проект Еврейской автономной области симулировал миф о Святой земле, сделал Биробиджан подходящим «антипространством» для проецирования обманутых надежд еврейских диссидентов, негативной противоположностью израильской утопии.

Хотя в «Похоронах Мойше Дорфера» нет эксплицитного противопоставления Биробиджана и Палестины, без учета этой значимой оппозиции повесть была бы и немыслима, и непонятна. Выраженные в ней горечь и ревизия еврейской коллективной мечты о Биробиджане могли возникнуть лишь в контексте активных дискуссий об истории русско-еврейской «географии» в ходе движения за репатриацию.

Заглавие повести тематизирует смерть (вымышленного) актера Еврейского театра и метафорически передает умерщвление или мертворожденность еврейской культуры в Биробиджане и в Советском Союзе вообще. Из свободно нанизанных на повествовательную ось фрагментов, содержащих случайно подслушанные разговоры, монологи героев, размышления рассказчика, описания города, биографии разных людей, встает картина культурного и духовного запустения. Как и другие авторы, Цигельман толкует кризис идентичности советского еврейства при помощи экскурсов в историю, актуализирующих тему коллективной вины; ключевыми категориями рефлексии становятся опять-таки самоотрицание, стремление к адаптации и забвение.

Сам феномен театра подсказывает метафоры иллюзии, обмана, мимикрии и сокрытия себя:

– Маска приросла. Маска, надетая для потехи, приросла, палач тоже убивает в маске. И не пробуй сдирать маску, она стала твоей кожей. […]

– Когда-то мы жили согласно с нашими убеждениями. Потом убеждения превратились в желеобразную массу – сомнения разрушили цементирующий восторг. Теперь мы уверенно убеждены, что убеждений нет.

– А нужны ли убеждения? Сегодня я – один, завтра – я другой […] [Цигельман 1981: 22–23].