Изобретая традицию. Современная русско-еврейская литература

Используя троп приросшей к лицу маски – как бы совершая обратный жест, – автор срывает маску с биробиджанского проекта, разоблачая его как театр, игру, а точнее, трагикомедию; так, об одном из приспособившихся биробиджанских евреев, Абе Винокуре, говорится: «Он – действующее лицо в трагикомедии „Еврейская жизнь в ЕАО“» [Там же: 35]. Разоблачается идея основать еврейское «государство» в далеком, малопригодном для жизни месте, фиктивность провозглашенной еврейской автономии, а в процитированном выше диалоге газетных редакторов отражен процесс деградации – перехода от романтической веры к утрате ценностей и конформизму.

История Биробиджана, рассказанная на примере нескольких человеческих судеб, складывается из полифонии голосов персонажей, вместе с тем никогда не выходя из-под контроля незримого обвинителя – рассказчика. Об истории жизни заглавного героя, Мойше Дорфера, читатель узнает из спора двух евреев, один из которых отказывается поставить на могилу Мойше еврейский символ могн-довид, звезду Давида. Другой еврей, старый друг умершего, придя в крайнее расстройство от трусости собеседника, рассказывает случайно оказавшемуся там же молодому человеку о начале актерской карьеры Мойше, ученика знаменитого Соломона Михоэлса, в Бразилии и о его романтической мечте 1930-х годов о том, чтобы в Биробиджане процветала «идишкайт». Мойше приехал сюда из Латинской Америки, поверив, как и многие другие культурные энтузиасты Биробиджана, в осуществимость советско-еврейского проекта на Дальнем Востоке. После ареста своей жены Любы, попавшей в лагерь как «космополитка» за стихи на идише, закрытия еврейского театра («Театр имени Кагановича закрыл сам Каганович!» [Там же: 16]) и ареста актеров Мойше устраивается мастером в пошивочный цех на швейной фабрике, где его презирают как мужа «врага народа». Смягчение репрессий не оживляет, но скорее идеологически выхолащивает и унифицирует еврейскую культуру: «туфта, халтура, эрзац. Ничего еврейского – только название» [Там же].

Помимо биографий, полных преследований, казней и травм, в книге приводятся и истории конформизма, партийных карьер и внутреннего вырождения. Ицик Бронфман, бывший тракторист, фронтовик и поэт, а ныне посредственный, осторожный журналист, становится членом Союза писателей и заведующим отдела промышленности в «Биробиджанер штерн». Умный, образованный, ироничный Аба Винокур написал диссертацию на тему «Реакционная роль иудаизма в послереволюционный период» и множество статей в журнал «Наука и религия», а теперь преподает историю и эстетику в местном педучилище. Среди его предков воображаемый составитель семейной хроники находит корчмарей, винокуров и благочестивых хасидов, а позже членов Евсекции – радикальных борцов с еврейскими традициями времен ранней советизации. Сам Аба – тихий функционер, сохранивший налет еврейского скепсиса. Абрам Кравец – один из многих «невидимых евреев»: ветеран, героически сражавшийся на фронтах Второй мировой войны, впоследствии убежденный член партии и энтузиаст заселения Биробиджана; «беспринципным» он стал лишь по возвращении из лагеря, где провел семь лет после ареста в 1949 году.

Атмосферу редакционных будней газеты «Биробиджанер штерн» передают разговоры. Для опровержения последней «сионистской провокации» срочно требуются доказательства существования в Биробиджане процветающей еврейской культуры, а также готовность кого-либо из сотрудников написать антисионистский памфлет; на это соглашается, пусть и от отчаяния, Лейб Залманович. Чтобы не дать сионистам поводов для «злопыхательства» [Цигельман 1981: 32], надо написать текст, в котором затушевывалась бы антисемитская подоплека произошедшего покушения на убийство, – областной прокурор уже сделал свою работу, но в редакции еще раздаются слабые голоса протеста. Еврейские сотрудники еврейской газеты не должны чересчур выпячивать, а то и вовсе выказывать свое еврейство. Тексты печатаются на идише, однако на это намекают только еврейские буквы: этот идиш, очищенный от ивритской лексики, состоит из клишированных формул газеты «Правда» и заимствований из немецкого языка – это мертвый язык в каламбурном, вдвойне переносном смысле. Лишается себя и советская идишская литература: на заседании секции прозы биробиджанского Союза писателей разбирается рассказ, национальное своеобразие которого сводится к еврейским именам героев – евреи не должны ничем отличаться от русских.

В быту идиш, некогда активно пропагандируемый культурный язык советских евреев, вырождается в тайный язык аутсайдеров:

– Ша! Тише!

– Их рэйд дох аф идиш!…

– Эр вэйс идиш, эр лэрнт идиш!

– Гевалт, идн!

– Ша! [Цигельман 1981: 23]