Изобретение новостей. Как мир узнал о самом себе

У политиков был свой взгляд на людей прессы. Хотя они были абсолютно убеждены в необходимости управлять прессой, те, кто зарабатывал на жизнь в этой сфере, продолжали нуждаться. Даже профессиональные писатели, такие как сэр Вальтер Скотт, считали звание журналиста сомнительным. «Никто кроме самых отъявленных мерзавцев не пойдет работать в ежедневную печать, разве что в скромный деревенский журнальчик», таково было типичное мнение. Когда Джон Гибсон Локхарт, друг прославленного писателя, соблазнился редакторским постом в новой лондонской газете, Скотт отсоветовал ему: «Я полагаю, что это безрассудство для любого молодого человека, вне зависимости от его дарований, жертвовать, даже номинально, определенным положением в обществе в надежде стать исключением из правила, которое в настоящее время еще ничем не опровергнуто». Другой друг соглашался с ним: «Я бы не считал предложение стать редактором газеты лестным для моих чувств адвоката и джентльмена, хотя оно и воздавало бы должное моим талантам». Даже после выхода Великого законопроекта о реформе (1832 года), события, в котором газеты сыграли очень важную роль, журналистику продолжали стигматизировать. В 1835 году «Ландон Ревью» справедливо писал: «Те, кто на регулярной основе связан с газетной печатью, по большей части исключены из того, что понимается под хорошим обществом».

Интересно, что подобное отношение касалось только газет, к политическим журналам это не относилось. Здесь джентльмен мог реализовать свои таланты и в самом деле приобрести хорошую репутацию, ведь те, кто писал в журналы, подписывались своим именем, а газетчики прятались под покровом анонимности. Именно поэтому, а еще потому, что они меняли свои политические предпочтения как перчатки, журналисты заработали себе сомнительную славу:

«Как могут люди не гнушаться связями с теми, в чьей власти причинить тайную боль, кто имеет обыкновение использовать эту власть против членов общества… Как может общество уважать людей, которые не уважают сами себя и друг друга; которые, когда их доходам угрожает опасность, могут на полном серьезе говорить в возвышенном тоне о благородном характере печати в их стране, талантливой и целостной, но которые, в целом, оскорбляют друг друга словами, уместными лишь в низкосортных пивнушках, взваливают друг на друга обвинения в бесчестности и дремучем невежестве?»[802]

При этом политические журналы и памфлеты получали довольно высокую оценку по сравнению с газетами. В конце XVIII века памфлеты считались весьма уважаемым средством политической дискуссии, это был шаг вперед по сравнению с ранним периодом существования печати. Это послужит напоминанием, если таковое необходимо, что примитивный взгляд на развитие новостей как на последовательную эволюцию от манускриптов к печати, от памфлетов к газетам не отражает подлинной картины. Даже в XIX веке реформаторы, политики и философы обращались к широкой публике в памфлетах.

Газетчики не улучшали своей репутации, скрывая за отдельную плату истории из частной жизни знаменитых людей (а это были самые продающие «параграфы»). Некоторые низкопробные газеты создавались специально для таких историй[803]. По словам великого агитатора Уильяма Коббета, неудача, постигшая его недолговечную газету, объяснялась тем, что он не стал опускаться до подобной практики:

«Я заметил, что дело было не в таланте, но в хитрости. Я не мог продавать параграфы. Я не мог бросать двусмысленные намеки насчет репутации мужчины или женщины с целью заставить их платить мне за молчание. Я не мог творить такие низкие и недостойные дела, которые поддерживают жизнь большей части ежедневной прессы и которые позволяют владельцам газет разъезжать в каретах, в то время как их подчиненные торгуют ложью, измеряемой строчками и дюймами»[804].

Недавно доставленные письма