Изверг. Когда правда страшнее смерти

Еженедельные ужины с Коринной стали главным в его жизни, чистым, прохладным родником среди пустыни, нежданным чудом. Он только об этом и думал: что скажет ей, что она ответит. Слова, так долго бившиеся в его голове, он мог наконец сказать кому-то. Раньше, уезжая из дома на своей машине, он знал, что впереди бесконечно длинное, пустое, мертвое время, в котором ни с кем не поговорить, в котором он ни для кого не существует. Теперь это время было до и после встречи с Коринной. Разлучало его с ней и к ней приближало. Он жил, ему было чего ждать, о чем тревожиться, на что надеяться. Приезжая в отель, он знал, что сейчас позвонит ей, назначит свидание на вечер, пошлет цветы. Бреясь перед зеркалом в роскошной ванной в «Руаяль Монсо», он видел лицо, которое увидит она.

Он познакомился с ней в обитаемом мире, но, однажды набравшись смелости пригласить ее и введя в обычай эти свидания, встречался с нею теперь в другом, параллельном мире, где впервые оказался не один, а с кем-то, впервые существовал под взором чьих-то глаз. Но знал это по-прежнему он один. Он сам себе напоминал страдальца-зверя из «Красавицы и чудовища» с единственным нюансом: красавица и не догадывалась, что ужинает с чудовищем в замке, куда никто до нее не входил. Она-то думала, что перед ней нормальный человек, живущий в нормальном мире и с виду прекрасно в нем себя чувствующий. Она даже вообразить не могла при всех ее дипломах психолога, что можно быть этому миру так тайно и так радикально чуждым.

Порывался ли он сказать ей правду? Вдали от нее он лелеял надежду, что слова признания в одну из следующих встреч все же будут наконец произнесены. И что все пройдет хорошо, то есть некая цепь откровений таинственным образом установит между ними взаимопонимание, благодаря которому эти слова не покажутся чудовищными. Часами он повторял про себя возможные преамбулы. Может быть, ему удастся рассказать ей эту историю, как если бы она случилась с кем-то другим: о сложном, неуравновешенном человеке, об интересном случае для психолога, о герое романа. По ходу повествования его голос будет звучать все глуше (он боялся, что в действительности, скорее всего, все тоньше), этот голос будет ласкать, обволакивать Коринну, и ей передастся его волнение. До сих пор мастерски владевший собой, виртуозно справлявшийся с любой ситуацией, великий сочинитель впервые станет простым, уязвимым человеком. В его броне обнаружится брешь. Он встретил женщину. Полюбил ее. Он не смел открыть ей правду. Лучше умереть, чем разочаровать ее и продолжать ей лгать. Коринна устремит на него пристальный взгляд. Возьмет его за руку. По их щекам потекут слезы. И вот уже они молча поднимаются в номер, они обнажены, они любят друг друга и плачут оба, и у этих смешавшихся слез вкус освобождения. Теперь он может умереть, это не важно, все теперь не важно. Он прощен. Он спасен.

Эти грезы наяву заполняли его одиночество. Днем, в машине, и ночью, рядом с уснувшей Флоранс, он выдумывал свою Коринну, понимающую его, прощающую, утешающую. Но он знал, что в реальности откровенный разговор не примет такого оборота. Чтобы тронуть, взволновать Коринну, его история должна была быть иной, похожей на то, что предполагали следователи три года спустя. Будь он липовым врачом, но настоящим шпионом, настоящим торговцем оружием, настоящим террористом, она бы наверняка не устояла. Просто липовый врач, погрязший в страхе и рутине, обирающий больных раком пенсионеров, не имел никаких шансов, и в этом не было вины Коринны. Да, возможно, она поверхностна и полна предрассудков, но и не будь она такой, это вряд ли бы что-то изменило. Ни одна женщина не согласилась бы поцеловать это чудовище, которому не суждено было обернуться прекрасным принцем. Ни одна не смогла бы полюбить того, кем он был на самом деле. Наверное, нет на свете более позорной тайны и нет другого человека, который бы до такой степени сам себя стыдился. Разве что, может быть, какой-нибудь сексуальный извращенец, из тех, кого в тюрьмах называют «чушками» и даже сокамерники-уголовники презирают и третируют.

Он много работал, часто уезжал, и Флоранс одна занималась переездом в Превессен. Она обставила дом в своем вкусе, уютно и без претензий: этажерки из светлого дерева, плетеные кресла, веселенькие подушки, повесила качели для детей в саду. Муж, раньше следивший за расходами, подписывал чеки, даже не слушая ее объяснений. Он купил себе джип. Ей было невдомек, что все это – на деньги, вырученные за дом ее матери, и что в Париже он тратил их с еще большей широтой. На суде этому очень удивлялись, но, судя по всему, хоть у них и был общий банковский счет, жена ни разу не заглянула в выписки.