Изверг. Когда правда страшнее смерти

Ладмирали в это же время строили дом несколькими километрами дальше, на пустыре. Работы шли полным ходом, и они жили на два дома, то в своем старом, то в недостроенном. Вдобавок Сесиль, опять беременная, должна была соблюдать постельный режим. Люку запомнилось, как Жан-Клод вдруг нагрянул к ним в начале лета. Только что ушли рабочие, залив бетоном террасу. Они вдвоем выпили пива в саду, заваленном строительным мусором. У Люка голова была полна забот, знакомых каждому, кто хоть раз имел дело с подрядчиком. Он обозревал фронт работ и говорил о сроках, о превышении сметы, о месте для барбекю. Жан-Клоду эти темы были явно неинтересны. Его собственный переезд, которым Люк счел себя обязанным поинтересоваться, чтобы не говорить только о своем, занимал его не больше, как и неделя отпуска с Флоранс и детьми в Греции. Он отвечал невпопад, уклончиво, улыбался своим мыслям, будто замечтавшись о чем-то бесконечно более приятном. Люк вдруг обратил внимание, что он похудел, помолодел и вместо неизменного твидового пиджака и вельветовых брюк одет в костюм отличного покроя, очевидно, очень дорогой. Он смутно заподозрил то, что Сесиль, будь она там, угадала бы с первого взгляда. Словно подтверждая его подозрение, Жан-Клод обмолвился, что, вполне возможно, скоро поселится в Париже. В связи с работой, разумеется. Люк удивился: он ведь только что обосновался в Превессене. Конечно, это не мешает снять постоянное жилье, а домой приезжать на уик-энды. Люк пожал плечами: «Надеюсь, тебя никуда не заносит».

На следующей неделе Жан-Клод позвонил поздно вечером из Женевского аэропорта. Он еле говорил. Ему плохо, боится, что инфаркт, но в больницу он ехать не хочет. Он может вести машину, сейчас приедет. Полчаса спустя, бледный как смерть, в сильном возбуждении, тяжело, со свистом дыша, Жан-Клод вошел в дом – дверь была приоткрыта, чтобы он не перебудил всех. Люк осмотрел его и обнаружил только учащенное сердцебиение. Врач и пациент, два старых друга, уселись лицом к лицу в слабо освещенной гостиной. Ночь была тихая, Сесиль и дети спали наверху. «Ну, – сказал Люк, – что все-таки происходит?»

Возможно, Жан-Клод, как он говорит, в ту ночь и был готов выложить всю правду, но первая реакция друга заставила его пойти на попятный. Любовница – от одного этого Люк схватился за голову. Коринна – это его тем более возмутило. Он никогда не был о ней высокого мнения, и то, что он услышал, подтверждало его правоту. Но чтобы Жан-Клод! Жан-Клод! Жан-Клод изменил Флоранс! Все равно что рухнул бы храм. Нелестным для друга образом он счел единственно возможным следующее распределение ролей: славный малый, неискушенный в любовных делах, и коварная обольстительница, из чистой подлости, с целью продемонстрировать свою власть и разрушить счастливую семью, которой она завидовала, заманившая его в свои сети. Вот что бывает, если мужчина не перебесится в двадцать лет: под сорок случаются приступы мальчишества. Жан-Клод пытался возражать, выглядеть не виноватым, а гордым своим приключением, сыграть перед Люком роль неотразимого доктора Романа, чей образ витал в зеркалах отеля «Руаяль Монсо». Без толку. Под конец Люк взял с него обещание порвать с Коринной как можно скорее, а когда это будет сделано, все рассказать Флоранс, ибо умолчание – злейший враг семейного союза. Напротив, преодолев кризис вместе, они укрепят свой брак. Если он не сделает этого или будет тянуть, то Люк сам откроет глаза Флоранс для блага их обоих.

Ему не пришлось в доказательство своей преданности доносить на друга его жене. В середине августа Жан-Клод и Коринна провели три дня в Риме. Он уговорил ее на эту романтическую поездку, которая стала для нее кошмаром. Его и ее версии, одинаково лаконичные, сходятся в следующем: в последний день она сказала, что не любит его, потому что он для нее слишком унылый. «Слишком унылый» – именно эти слова употребили в показаниях они оба. Он плакал, умолял, точно так же как пятнадцать лет назад умолял Флоранс, и, как Флоранс, Коринна была с ним ласкова. Они расстались, пообещав друг другу, что останутся друзьями.