Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

Посмотришь, прищурясь, вдаль —

    берега не видно.

Поглядишь внимательно в голубую даль—

    берег незаметен.

Вглядишься пристально в ясную даль —

    берега нет.

    Безбрежность.

Зачем же тревожиться?

Не лучше ли радоваться?

Радуйтесь,

радуйтесь:

    берега нет —

    безбрежность!

Стихи об истории

История туманна.

Были какие-то гиксосы,

были какие-то филистимляне и арамейцы,

альбигойцы тоже были какие-то.

Были варяги

и были греки.

И отчего-то греки

    пробирались в варяги

(чего им дома-то не сиделось?),

а варяги почему-то

    пробивались в греки

(чего им, собственно, не хватало?).

Ужо и я погружусь

в непроницаемые туманы истории.

В розовом тумане древности

я непременно встречу гиксосов,

найду филистимлян

и разыщу арамейцев,

а в голубом тумане средневековья

я наткнусь на альбигойцев,

уж это точно.

И если вдруг

на минуту

все туманы рассеются,

вы увидите,

что я плыву с варягами в греки

на большой,

    крутобокой,

    красивой ладье

        под широким,

        разноцветным,

        туго надутым парусом.

Варяги возьмут меня с собой,

я надеюсь.

Если не возьмут,

будет обидно.

Мое дело

Что мне делать?

    Разумеется,

    свое дело.

Засучу рукава,

поплюю на руки

и приступлю к делу.

Весь день,

не разгибаясь,

без отдыха

буду делать свое трудное дело,

буду делать его сам,

без чужой помощи,

буду делать его

на совесть.

Сделаю свое скромное дело,

спущу рукава,

отдохну

и подумаю, что делать дальше —

    точить лясы?

    бить баклуши?

    считать ворон?

Начну считать ворон

и вдруг замечу,

    что мое дело еще не закончено.

Погляжу на свое дело внимательно

и внезапно обнаружу,

    что оно сделано лишь наполовину.

Рассмотрю свое дело как следует

и неожиданно пойму,

    что оно только начато.

Почешу в затылке,

снова засучу рукава,

снова поплюю на руки,

снова возьмусь за дело.

Всю жизнь

в поте лица

буду делать свое большое дело.

Умру,

и мое дело

останется незаконченным.

Меня похоронят

с засученными рукавами.

Писатель

Все пишет и пишет —

говорит, что он писатель,

говорит, что не писать

нет у него никакой возможности.

Как ему помочь?

Отнять у него машинку?

Отобрать у него авторучку?

Украсть у него карандаш?

Все равно он будет писать

обгоревшей спичкой на коробке

или ногтем по штукатурке,

все равно он станет писать на земле

носком ботинка,

и никак уж ему не помочь,

коли он писатель.

«Был ли я крылатым?..»

Был ли я крылатым?

Или крылья мне только снились?

А что,

    если я и впрямь

    потерял их?

А что,

    если они и вправду

    были длинными и белыми?

А что,

    если они снова вырастут?

В последнее время

у меня часто чешутся лопатки.

Но куда лететь?

Упрямые музы

Я с сеточкой по улице иду,

а в сеточке

батон и пачка чая

и полкило молочной колбасы.

За мною музы семенят,

все девять,

в сандалиях

и в тонких,

разноцветных,

струящихся по их телам

хитонах.

Вот дождичек пошел,

медлительный,

осенний, —

    заморосил,

    закапал,

    зашуршал.

Я музам говорю:

– Оставьте вы меня!

    Промокнете!

    Ступайте восвояси!

    Скорее возвращайтесь к Ипокрене! —

Они не слушаются

и упорно

под дождем

меня сопровождают.

Я сержусь,

я топаю ногами,

я кричу:

– Немедленно бегите к Геликону!

    Простудитесь!

    Ведь осень на дворе! —

Они и ухом не ведут —

ну что ты скажешь!

Но не сидеть же дома,

в самом деле,

из-за упрямства их?

Вот наказанье,

право!

Гости

Позавчера

посетил меня Тристан Корбьер.

Почитал стихи —

    немножко о море,

    немножко о Париже,

    немножко о себе.

Чаю пить не стал,

тут же ушел.

Вчера

заходил ко мне Аполлон Григорьев.

Кое-что почитал —

    конечно, о гитаре,

    конечно, о цыганах,

    конечно, о любви.

Попил чаю

и вскоре удалился.

Сегодня забрели

два знакомых японских поэта

двенадцатого века.

Тоже пили чай

и просидели до полуночи.

Кто же завтра

ко мне пожалует?

Схожу в магазин,

куплю пачку чаю,

куплю сахару

и буду ждать.

«Жить бы да жить…»

Жить бы да жить,

жить бы не торопясь и не хмурясь

и не вызывая нездорового любопытства,

жить и не быть рыбой —

    не попадаться на удочку

    хитрого рыболова,

и не быть птицей —

    не порхать с дерева на дерево

    без особой необходимости,

и не быть четвероногим —

    не бегать, помахивая хвостом,

    безо всякого толку,

жить и быть человеком,

    хотя, разумеется,

    это не так-то просто,

жить и не признаваться жизни в любви —

    ей и без того

    это известно,

жить молчаливо,

    без излишней болтовни,

и умереть спокойно,

    без истерики.

Чудной

Был он чудной какой-то —

на голове его

росло дерево,

корни торчали из ушей.

На ветвях сидели птицы

и громко пели.

Когда он ходил —

    дерево раскачивалось,

когда он нагибался —

    птицы взлетали

    и кружились над ним,

когда он выпрямлялся —

    птицы снова садились

    и принимались петь.

Спал он стоя,

чтобы не тревожить птиц.

Корни не подрезал,

чтобы не беспокоить дерево.

Подарок

Я подарил возлюбленной

год своей жизни.

Она сказала «спасибо»,

но в меня не влюбилась.

Я загрустил.

Она хотела вернуть мне

год моей жизни,

    но я его не взял

    из гордости.

Она сказала:

– Забирай свой год,

он тебе пригодится! —

    Но я так и не взял,

    заупрямился.

А чего стесняться?

Приснилось мне,

что я куст сирени.

    Проснулся,

    сладко благоухая,

        будто только что из парикмахерской.

Приснилось мне,

что я крепостная башня.

    Проснулся,

    готовый к штурму:

        не сдамся, думаю, ни за что!

Приснилось мне,

что я грудной младенец.

    Проснулся

    безумно счастливым:

        не стану, думаю, расти, и так хорошо!

Приснилось мне,

что я адмирал Нельсон.

    Проснулся