К двадцатипятилетию первого съезда партии

невозможным. Слово «съезд» у настоящих подпольников у всех было на устах. Усугубил это желание николаевский провал, который был в январе 1898 г. Дело в том, что работа Николаева на юге России по тому времени считалась очень хорошей. И действительно, за такой короткий период — 8-10 мес. — Николаеву удалось сорганизовать 200-300 ч. Но к концу 1897 г., когда Одесса продолжала вести свою кружковщину,— только с той разницей, что рабочие вербовались не из ремесленников, а из заводского пролетариата — и только начинала переходить на массовую агитацию, Николаевцы в лице Бронштейна, стоя на противоположной точке зрения, все же вели работу массовую. Об их организации знали и вне их кружков. В Одессе работа велась, может быть, более углубленная. Это видно было хотя бы из того, как держались на допросах. Все это, я бы сказала, носило кустарнический характер.

В декабре 1897 г. я, по поручению нашей группы, выехала в Николаев, но Л. Бронштейна и А. Соколовскую не застала. Они где-то отсиживались: готовились к неизбежному концу. У Соколовских застала только Илью Соколовского, который в тот же вечер выехал. Я же, оставшись^{19} еще на несколько дней и посоветовавшись с Марией и Гришей Соколовскими и Р. Бонской, на квартире которой я и остановилась: — решила, что лучше временно уехать. Отсюда я уехала в колонию Б е р е з н е г о в а т у ю. Через короткое время Меня известили о николаевском провале. Оставшиеся т.т. Каллафати, Бонская решили было выпустить листок, которой имел целью поднять настроение у рабочих, с одной стороны, и отвлечь внимание — с другой. Это было в последних числах февраля 1898 г. Собрав точные сведения, как о провале вообще, так и об отдельных лицах, я выехала в Одессу. — За последнюю пару месяцев Одесса опять развернула работу и уже усиленно толковали о предстоящем съезде.

Непосвященным точно знать о съезде не полагалось. Было ли намечено нами, кто должен ехать на съезд — сейчас не помню. Было опять созвано общее собрание. В то время была переброска лиц и к нам попали новые товарищи, как О. Вольфсон и др. На этом собрании, на квартире, М. Даргольца, был мною сделан доклад о положении дел в Николаеве.

[133]

Организованность николаевцев меня приводила в восторг и я не скупилась на дифирамбы их работе. Тут же как-то было предложено обо всем сообщить в «Рабочую Газету». Помню, что это предложение очень поддержал наш провокатор, предложив мне лично это сделать (ссылка на мою безграмотность не помогла: Ответ был: переписать сумеет М. Даргольц).

Он не поскупился польстить моему самолюбию. Все это ему, как мы потом убедились, нужно было для жандармерии. Я же, действительно, была в восторге от николаевской работы и исполнила возложенную на меня обязанность. Работа в это время в Одессе стала лихорадочной. Я и Даргольц занялись специально партийной работой. Появилась литература. Нужно было запяться распространением ее внутри и вне Одессы.

Приближался день съезда. Мы все готовились к этому дню, но и жандармерия готовилась по своему, и в ночь с 10 на 11 марта устроила всеобщий провал почти всех южно-русских организаций. В эту ночь в Одессе было арестовано 34 человека. Во главе списка, который был случайно оставлен жандармами на моей квартире при аресте, красовалась фамилия М. Даргольца, именем которого они окрестили Одесское дело. По моему, нашу работу переоценили и зря поставили нас во главу угла и также зря дали Даргольцу 4 года Восточной Сибири, когда другим давали по 2-3 года.

Итак, вместо результатов долгожданного съезда, — всеобщий южный провал. Одесская жандармерия взяла в этом деле пальму первенства. Из всех городов, кроме Киева, арестованные были свезены в Одессу, а именно: из Елисаветграда, Екатеринослава и Николаева. Тут мы поняли, что засели надолго. Настроение у большинства было очень хорошее.

Решили использовать время для пополнения своих знаний. Вообще же, должна сказать, большинство из нас чувствовало себя совсем недурно, особенно, когда нас перестали трепать допросами и удалось получить литературу. Мы начали серьезно заниматься. Особенно в мужском корпусе дело обстояло хорошо: читались рефераты и доклады. Через несколько времени наших женщин, самых неугомонных, человек 10, перевели в мужской корпус (в наказание), так

[134]

как женский тюремный персонал не мог с нами справиться. Мы были этому очень рады. Значительно облегчилась связь с товарищами мужчинами, которые серьезно занимались. К нам стала попадать периодическая печать; помню, как получили журнал «Научное Обозрение». Несмотря на всю бдительность наших церберов, мы в тюрьме же узнали о состоявшемся первом партийном съезде. Многим из нас это извещение придало больше бодрости и уверенности в нашем будущем: так как наконец, оформлено и положено начало тому великому делу, которому мы себя посвятили. О дальнейшей работе, 2-ом съезде, 1905 годе, тюрьмах, ссылке, побеге, подполье, Деникинщине, Махновщине и т. д., до следующего благоприятного случая.

Санатория Гребнево

20/II—1923 г.

Ц. И. Даргольц (Липовецкая).