К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Здесь он говорил: “Искусство связано с жизнью народов. Меняется эпоха, меняется искусство. Поэтому нельзя огулом отрицать или восхвалять новое течение в живописи, литературе. Надо разобраться в нем”. Я выступал более резко, задавал публике и художникам, сидевшим в президиуме, коварные вопросы, словом, оживлял вечер. Бурлюк был доволен. Диспут состоялся².

В дальнейшем Маяковский развил этот способ проведения докладов, диспутов, он много острил, читал разные стихи, задавал публике вопросы, отвечал на записки и реплики, в чем был большой и неповторимый мастер. Он моментально отвечал и попадал всегда в лоб. Промахов не делал. Он был снайпером остроумия.

Теперь я хочу сказать о втором нашем выступлении. Это – февраль < 19 > 13-го года, тоже на диспуте, который устроило общество художников “Бубновый валет”³.

Там меня особенно поразило то, что я воочию, так сказать, лично убедился, увидел силу голоса Маяковского. В никаком другом случае в этом нельзя было убедиться. Почему? – вы поймете дальше.

Маяковский сказал мне: “Пойдем, испортим им диспут за то, что они долго морочили нам голову и обманули нас; обещали издать наш сборник “Пощечина общественному вкусу””. – (Но потом бесконечно затягивали, пока, наконец, не нашлись настоящие люди – летчик Кузьмин и музыкант Долинский, которые и издали.) – “Пойдем на диспут и покажем им, с кем они имеют дело”.

Пошли. Сперва выступил какой-то скучный докладчик. Он читал по рукописи чужой доклад. Потом – Максимилиан Волошин (из журнала “Аполлон”) говорил об изрезанной картине Репина “Убиение Иваном Грозным своего сына”, доказывал, что художник перешел границы искусства, что это не искусство, а анатомический кабинет и т. д.

Начались прения. Взял слово Маяковский и сказал, что “Бубновые валеты” пригласили себе в защитники старенького эстета из “Аполлона” (а “Бубновый валет” – это молодые, здоровые, должны были представлять новое искусство, самое левое). Маяковский закончил свое выступление слегка измененными строчками из басни Козьмы Пруткова:

Коль червь сомнения залез тебе за шею,
Дави его сама, а не давай лакею⁴

.

Уже сильно шумевшая аудитория Большого зала Политехнического музея еще больше зашумела и закричала. А у эстрады я показывал разные лихие приемы борьбы с противником: рвал афишу, которая висела там на эстраде, и делал всякие такие вещи. Я удивляюсь, почему тогда нас не отправили в участок. Председатель П.П. Кончаловский, человек крупного сложения, с широкой глоткой, напрасно звенел колокольчиком и призывал к порядку, шум все увеличивался, и Кончаловского не было слышно.

Тут от эстрады рванулся Маяковский с вытянутой правой рукой и загремел так, что вся аудитория как бы провалилась, ее совсем не было слышно. (Ф.И. Шаляпин в своих воспоминаниях пишет, что лондонская пресса приняла его очень холодно, когда он спел “Демона”, оперу Рубинштейна⁵. Газеты писали, что у него баритон. По их мнению, бас – тот, кто оглушает первые десять рядов партера.) Какая же сила голоса была у Маяковского, когда он заглушил все двадцать рядов Политехнического музея!⁶ Причем оглушить Шаляпин мог спокойно сидевшую публику. Это одно дело, а тут все орали, надо было их перекричать.

Такого второго случая я не наблюдал. Обычно, когда он читал стихи, ему могли делать кое-какие колкие замечания единичные личности, Маяковский тут же их парировал. В конце вечера обычно подавали записки, он отвечал, да и посередине вечера были его ответы. Как-то он выступал, а в четвертом ряду сидел какой-то гражданин с большой бородой и читал газету. Маяковский ему сказал что-то, тот не обращал внимания и продолжал читать. Маяковский еще. Тот поднялся и – к выходу. Маяковский вслед ему сказал: “Пошел побриться”. Потом у себя дома (он жил тогда в Водопьяном переулке у Кировских ворот) он вспоминал: “А хорошо я его отделал?!”

Маяковский любил удачные, остроумные слова. Поэтому он в разговорах, в семье часто цитировал многих авторов. Он знал наизусть Сашу Черного, очень много знал Блока. Он сам говорил, что у него была необычайная память. Кое-что я записал – у меня вышла в 1930 году книга “Живой Маяковский”⁷. Это разные разговоры Маяковского, домашние, с эстрады – 3 выпуска. В книге “Рассказы о книгах” Смирнов-Сокольский вспоминает такой случай. Встретясь с Маяковским, он показал ему вечное перо (тогда это еще было новинкой) и сказал:

– Смотрите, мне тут награвировано – “от Демьяна Бедного”, у Вас нет такой ручки.

А Маяковский ему ответил:

– А кто же мне напишет, Шекспир ведь умер.

И Смирнов-Сокольский в своей книге пишет в примечаниях, что это стало крылатой фразой и указывает, что все это взято из книги “Живой Маяковский”, выпуск III, а что это за книга, кто ее сделал, не указывает⁸.