К. М. Симонов

Писатель как будто сознательно усиливает ощущение этой «сращенности» путем вмешательства в художественную ткань произведения, введением авторских оценок и размышлений. Может быть, именно поэтому Симонов так часто прибегает к форме дневника — репортажа: «лирическим дневником» назван цикл «С тобой и без тебя», «монгольским» дневником — цикл «Соседи по юрте» («Стихи тридцать девятого года»). Поэтическим военным дневником являются стихи, самим автором выделенные в раздел «Годы войны»; как зарубежный дневник воспринимается книга «Друзья и враги», и даже далекий, казалось бы, от дневника роман «Живые и мертвые» несет в себе элементы лирического репортажа.

«Сращенность» автора и лирического героя, от которой автор отступает только в романах 50-60-х годов, долгое время привносила в произведения Симонова элементы очеркового психологизма. Это проявилось уже в нервом прозаическом произведении Симонова — рассказе «Третий адъютант», отчетливо обнаруживающем свое родство с очерком. Характер комиссара очерчен бегло, и только в одном плане: «Комиссар был твердо убежден, что смелых убивают реже, чем трусов». Форма повествования — описание — сохраняется и тогда, когда автор рассказывает о герое, и тогда, когда дает ему слово: «Утром ему подали сводку вчерашних потерь. Читая ее, он вспомнил хирурга. Конечно, сказать этому старому, опытному врачу, что он плохо работает, было с его стороны бестактностью, но ничего, ничего, пусть думает, может, рассердится и придумает что-нибудь хорошее. Он не сожалел о сказанном. Самое печальное было то, что погиб адъютант. Впрочем, долго вспоминать об этом он себе не позволил. Иначе эти месяцы войны слишком о многих пришлось бы горевать» [13]. Сопоставление авторской речи и монолога комиссара показывает, что структура фразы в том и другом случае — одинакова: короткие предложения, немногословные реплики, ровная интонация. Речь комиссара и его незримого спутника — автора — переходят одна в другую без какой-либо осязаемой границы между ними. За их словами не ощущается разности интеллекта, разности темперамента.

В 1946 г., вспоминая о творческой истории рассказа «Восьмое ранение», писатель приоткрывает завесу над процессом превращения очерка в рассказ: «Я, как водится в таких случаях,— писал он,— переменил фамилии, переставил так, как мне было удобно, некоторые события, а главное, конечно, на свою ответственность попробовал представить себе, что думал и чувствовал Корниенко, совершая все те поступки, которые он действительно совершил в жизни» [14]. В этом высказывании очерчена действительная направленность внимания Симонова: домысливание распространяется на то, что думает герой, но не на то, как он думает. Та индивидуальность мышления, которая присуща каждому человеку и которая делает его непохожим на других,— опущена писателем.

Это невнимание Симонова к «самораскрытию» героев нередко лишало их живой плоти, лишало конфликт глубины. Именно этим, очевидно, объясняется то, что фамилии в произведениях Симонова менялись «чаще, чем характеры» [15], что иногда герои, вызывавшие в нем самом душевное волнение, казались рассудочными. В такой рассудочности обвиняли, в частности, и Сабурова, едва ли не самого яркого героя в военной прозе Симонова («Дни и ночи»). Сабуров не видит в делах своих ничего особенного, исключительного. Тем не менее глубинный взгляд на события, раскрывающий подлинный смысл происходящего, связан в повести с его восприятием: Сабуров не существует сам по себе, он «сращен» с автором и по существу является посредником между ним и читателем. Писатель как бы передоверил ему свои функции, «заставил» повествовать о событиях, связывать отдельные эпизоды в единое целое. Такая передача Сабурову функций повествования вызвала к жизни «универсальную» структуру фразы: «Сабуров знал, что…», «Сабуров… заметил, что…», «Сабуров… решил, что…» и т. д. И потому читатель видел мысли Сабурова не в момент их рождения, а тогда, когда они уже были «упорядочены» автором: «Кругом в воде барахтались люди. Сабуров подумал, что хорошо сделал, когда приказал им снять шинели. Тяжело налитые водой сапоги тянули ноги вниз, а он сначала решил нырнуть и стащить с себя сапоги. Но баржа, которую несло мимо него по течению, была так близко, что он по-солдатски пожалел сапоги и решил, что доплывет и так.

Все эти мысли промелькнули в его голове в течение одной секунды…» (т. 3, стр. 25).

Даже сомнения и колебания Сабурова представали не как смятенная человеческая мысль, где в хаотическом борении сталкивались возможности разных решений, а как последовательный и логичный авторский рассказ: «Сабуров колебался в эту минуту между двумя решениями: с одной стороны, может быть, лучше было не трогать ее и оставить здесь на два-три дня, пока ей не станет легче, с другой стороны, по дивизии уже несколько дней как было приказано никого из раненых не оставлять…».

Так же как в рассказе «Третий адъютант», граница между повествованием автора и речью героя оказывалась размытой.