К портретам русских мыслителей

Сколь бы ни был прав исследователь в отношении Московской Руси, с досадой констатируя, что Стоглав (Собор 1551 года) «полностью подчинил парадигме освящения весь стиль, всю атмосферу русской церковности»[1188] – прав он не до конца, ибо где продолжает совершаться преложение Св. Даров – там и освящение, и обóжение; и никакой стиль чинного обрядоверия, никакое ритуальное ярмо не может изменить этот факт. И пустынножительные подвиги были бы невозможны, если бы совершающие их прежде того, чтобы стать причастниками Божественного Света, не были бы причастниками Тела и Крови Христовых. Это именно они, из опыта своего, сложили те молитвы, которые мы твердим, готовясь к причащению – «во очищение и освящение души и тела и во обручение будущия жизни и Царствия», – то есть готовясь и к одному, и к другому из того, что в доктрине Хоружего онтологически разведено. Особенно же звучит трансляцией нам, грешным, интимно-личного, экзистенциального опыта – предпричастная молитва Симеона Нового Богослова, которую, даже очерствев, невозможно читать без волнения. Как не забывает отметить Вл. Лосский, св. Симеон «особо подчеркивает значение таинств в противоположность тому, что можно было бы ожидать»[1189]. Читая Хоружего, который непроизвольно отделяет «полноту прямого богообщения» от евхаристической жизни Церкви, этого-то и ожидаешь – прежде всего в виду откровенного равнодушия к не нужной ему по существу экклезиологии. В отфильтрованном остатке оказывается, что передача аскетической традиции от учителя-старца к ученику становится, так сказать, «антропологически» существенней, чем цепь апостольского преемства. Впору снова процитировать о. А. Шмемана (запись 1980 года, современная выстраиванию хоружевской аналитики): «Молодые богословы в Сербии строчат диссертации – и все, почти без исключения, о паламизме, о спорах ХIV века <…>. Словно ничего другого в Православии и нет. Не Церковь, не ее жизнь и не вызов этой жизнью – миру, а только вот этот духовный гнозис». И тут же в дневнике передается восклицание А.В. Карташева: «… где Христос, где апостолы, где Церковь? Все затмила собой огромная тень Старца»[1190].

Возможно, за небрежение к миру, космосу – не только как к лежащему во зле, но и как доступному, под корой этого зла, освящению, совершаемому не в порядке лишь полуязыческого компромисса, – за этот уклон в богословии несет ответственность вместе с новейшей доктриной деэссенциализации вся та огромная – и философская, и богословская – лакуна, которая образовалась после радикальной критики софиологии Булгакова и близких к ней систем панентеизма. Мы пытаемся размышлять о Творце и творении, не вооружившись отсутствующей у нас философией творчества, не говоря уже о какой-либо ее догматической выверенности. Флоровский и младший Лосский, борясь с заблуждением относительно сущностной причастности мира Богу, акцентируют случайность возникновения мира по произволению Божию, то есть в силу чисто экзистенциального «жеста», «свободного акта Его желания»[1191], и Лосский, я бы сказала, даже с некоторым садизмом бросает в лицо Булгакову: «Мира могло и не быть!»[1192] (Кстати, о «случайности» сотворения мира, как можно прочитать у того же Лосского, говорит и томист Жиль-сон[1193], то есть это не собственно (нео)патристический тезис.)

Между тем творчество, хоть человеческое, хоть Божественное, не может быть чисто экзистенциальным актом, проявлением дистиллированной воли, лишенной предсодержания. Короче – это экзистенциально-смысловой акт. Да, творение – новый сюжет, а не самоповторение творца (Творца) в ослабленной версии; но новый не абсолютно, ибо на этом сюжете начертан автограф творящего, его личная печать. В творчестве падает различение свободы и необходимости, закономерности и случайности. Тем более невозможно приписывать эти категории нашего ограниченного бытия действиям Бога – здесь, думаю, прав Булгаков, а не Флоровский.

Акт творения, не понуждаемый никакой внутрибожественной «необходимостью», произволен, но, в силу своей содержательности, законосообразен (возникает «естества чин») и основоположен, – в этом, если угодно, правда «эссенциализма». Панентеизм как присутствие Творца, Вседержителя и Промыслителя в мировой жизни рано списывать на обанкротившийся счет «больших нарративов эссенциальной метафизики». Здесь, вероятно, нужна коррекция, опирающаяся на философию творчества, которая совсем не случайно отсутствует в современной философской атмосфере, заинтересованной скорее в методиках деконструкции и аннигиляции.