"К предательству таинственная страсть..."

Вот мужественные слова вложившего все свои горести, всю свою судьбу в исполинский поток истории XX столетия настоящего большого человека и верного сына России, немца по происхождению, похороненного по заслу­гам рядом со сталинскими маршалами, писателями и учёными великой эпо­хи — на Новодевичьем. А злобная “шестидесятница” Орлова-Либерзон поко­ится в Кёльне, в немецкой земле, на родине “великих теней” и своих кумиров Бебеля, Либкнехта, Энгельса... И кто там будет приходить на её могилу? Ко­му она там нужна? Словом, всё происходит согласно песенке “шестидесятни­ка” Окуджавы: “Всё поровну, всё справедливо”...

Жёлчью, глупостью, злобой, глумлением переполнены воспоминания “зна­менских” “шестидесятников” о загубленной советскими танками “оттепели”: “сталинские репрессии, подавление Венгерского восстания 1956 года, раз­гром Пражской весны в 1968 году”... “последнее событие мне особенно памятно, так как изменило мировоззрение, я стал другим человеком”...

Каким? Автор воспоминаний, Борис Егоров, доктор филологических наук из Санкт-Петербурга, впадая в социальную шизофрению, исповедуется:

“Дважды пытался распространять антисоветские листовки (особенно по­сле войны потрясали высылки на Восток целых народов, якобы сотрудничав­ших с фашистами... редакция “Библиотеки поэта” помещалась на самом верхнем, седьмом этаже ленинградского Дома книги. Так что листовки ло­гично было бросать из форточки прямо на Невский проспект. В период пере­стройки я в статье, опубликованной в Праге на русском языке, напомнил о кучке смельчаков на Красной площади, осуждавших вторжение наших войск в Чехословакию, о Сергее Юрском, бросившемся в чешский госпиталь сдать кровь, о Высоцком, Окуджаве, Евтушенко, тут же откликнувшихся сво­ими стихами. ...На перестроечной волне 1990-х годов я вдруг встрепенулся. Написал утопическое послание к азербайджанской интеллигенции: проявите восточную мудрость и уговорите своё правительство, подарите Армении не­счастный Карабах... Увы, азербайджанские коллеги ответили мне вежливы­ми объяснениями: какие армяне плохие люди, как они варварски завоевали Карабах...”

Казалось, что дальше некуда, но температура социальной шизофрении по мере того, как я перелистывал страницы “Знамени”, всё повышалась. Ана­толий Найман с восхищением вспоминал о знакомстве в 1968 году с молодой семьёй чехов, рассказавших ему, как они жили в пражском общежитии:

“Он рассказывает, как, учась в университете и живя в студенческом об­щежитии, дожидался, чтобы вся комната заснула, зажигал настольную лам­пу, раскладывал на столе газету “Руде право”, прочитывал номер от начала до конца, раскрывал складной нож и, по возможности тихо, искалывал мел­ко-мелко, рубил, как капусту, газетный лист. Она говорит, что с приходом Дубчека пришло и сексуальное раскрепощение, и в подтверждение достаёт фотографию, где они с мужем сняты голые на фоне леса”.

Одним словом, оба они похожи на Либерзон-Орлову, которая, по собст­венному признанию, “если бы были тайные судилища”, “сама бы и убила бы” своих идейных врагов.

***

Но наши отечественные “шестидесятники” по накалу психопатических припадков и по соревнованию в глупости не уступали чешской паре. Влади­мир Радзишевский вспоминает о том, как Евтушенко отозвался на события августа 1968-го:

“Из Коктебеля Евтушенко отправляет телеграмму протеста на имя Бреж­нева и Косыгина. От отчаяния и беспомощности примеривается к самоубий­ству (! — Ст. К.). И стихи пишет, как предсмертную записку. Поэтому и за­канчивает их эпитафией:

Пусть надо мной — без рыданий —

просто напишут, по правде:

“Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге”.

Стихи оказались такой силы, что спасли автора от него самого. Самым прямым результатом их воздействия стал отказ от самоубийства”.

Но Радзишевскому мало диагноза, который он ставит Евтушенко (склон­ность к суициду), он восхищается способностями Евгения Александровича, а заодно и Андрея Андреевича (Вознесенского) переписывать в наступившую эпоху перестройки хрестоматийные стихи о самом Ленине и утаивать их от но­вого поколения читателей:

“Генеральной расчисткой поэмы автор занялся в перестройку. И эта рас­чистка не в последнюю очередь коснулась неприкасаемого ранее Ленина.Так, в главе “Идут ходоки к Ленину”, где Ленин, понимая все их беды, шёл навстречу ходокам, возникает совсем другой расклад:

Волга дышит смолисто,

Волга ему протяжно:

“Что,

         гимназист из Симбирска,

править Россией тяжко?

Руководил ты,

                      не робок,

лишь заговорщиков горсткой.

Что же ты хлеборобов

начал душить продразвёрсткой?

Мягкую ссылку попробовал, вообразив —

                                                               это благо...

Росчерк твой станет проволокой

первого в мире ГУЛага.

По-другому поступил Андрей Вознесенский, ограничившись косметичес­кой правкой. Когда появилась возможность переиздания, просто перестал печатать избыточно льстивые стихи:

Уберите Ленина с денег,

он — для сердца и для знамён”.