К реке. Путешествие под поверхностью

Я укрылась в лесу Хенфилд-Вуд, хотя, чтобы туда добраться, мне пришлось миновать отстоявшие от деревни селения, к каждому из которых вел собственный дугообразный подъезд. На телеграфных столбах то и дело встречались объявления, обещающие «солидное вознаграждение» за пропавшую сиамскую кошечку». Лишь прочитав третье, я осознала, что они датированы восьмым сентября. Эти объявления усиливали чувство остановившегося или застопорившегося времени, так или иначе, то были проделки летнего солнцестояния, переломного дня в году, когда все на короткий миг будто затормаживается, прежде чем качнуться к зрелости и к последующему разложению.

Выше нос, сказала я себе, но потерявшаяся кошечка не шла у меня из головы. Королек в лесу щебетал: «Притюти-притюти-притюти». На последнем слоге интонация шла вверх, получалось очень жалобно. Свет здесь был приглушен, просачиваясь через папоротники и листья орешника и ложась на землю узорами внахлест, наподобие зеленоватых чешуек. Впрочем, в атмосфере было что-то нервозное. Казалось, передо мной вход в иной мир, тайный либо упраздненный. Хенфилд-Вуд не был естественным лесом. Он выглядел очень ухоженным, с утрамбованными тропинками, вдоль широкой аллеи выстроились накренившиеся телеграфные столбы. До меня доносился детский визг, на краю поля гладкие кобылы с жеребятами жевали сено, которое подвозила девушка на квадроцикле. Изгородь смотрелась как новенькая; загоны были электрифицированы. Это был юго-восток, распределенный на участки, безупречно чистый, об этом гласил каждый его квадратный метр. Но от теней леса, несмотря на всю его чрезмерную ухоженность, веяло чем-то неукротимым.

Я сошла с дороги и направилась к роще, где ясень рос вперемешку с приземистыми дубками. Веточки потрескивали, листва шуршала, словно кто-то шевелился в кронах. Вчера в Риверс-Вуде, почувствовав на себе чужой взгляд, я принялась озираться по сторонам, ожидая заметить черного дрозда. На тропинке стоял мужчина. Когда я повернулась, он пригнулся и нырнул в гущу папоротников. Впереди виднелись два фазаньих загона, дорога шла как раз мимо них. «Кто кого напугал?» — размышляла я. В лесу мне часто становится боязно, подобное чувство я испытываю еще разве что на многоуровневой парковке. Я боюсь, вдруг что-то случится, а вокруг — ни души, боюсь заблудиться — что среди деревьев, что среди бетонных колонн.

Этим утром я думала о «Ветре в ивах», и тут меня осенило: если эта сказка привила мне любовь к рекам, то могла породить и легкое недоверие к лесам, раз уж она так врезалась мне в сознание. Отец ушел, когда мне было четыре, через выходные он приезжал из Лондона и забирал нас к себе. По дороге я слушала кассеты с записями «Рассказов о приведениях» М. Р. Джеймса, «Троих в лодке, не считая собаки», «Повести о двух городах» и самое любимое — «Ветер в ивах». Тогда мы жили в районе Теймс-Валлей, неподалеку от дома, в котором вырос сам Кеннет Грэм, и место, пусть и безымянное, мгновенно опознавалось. Мы с сестрой слушали кассету так часто, что она стала частью семейного фольклора, запечатлелась на открытках по случаю дней рождений и в домашних шутках. На наших пикниках на берегу Темзы мы твердили мантру: «Жареный цыпленок, отварной язык-бекон-ростбиф-корнишоны-салат-французские булочки-заливное-содовая…» [20], плотоядно потирая животы.

Однажды осенью в начале 1980-х мы возвращались домой в ливень и по дороге у нас кончился бензин. Лило как из ведра, и отцу пришлось запереть нас в машине, не вынимая ключа из зажигания, кассета продолжала крутиться. Темно не было, однако по стеклам бежали нескончаемые струйки воды, и внешний мир словно отодвинулся куда-то далеко. Когда мы затормозили, Тоуд как раз впервые увидел автомобиль, а затем картина резко сменилась. «На улице было холодно, свинцовые тучи неподвижно, тяжело нависали над землей, — произнес рассказчик. — Крот на цыпочках вышел из дома». Должно быть, зимний воздух его опьянил, ибо он пребывал в том бесшабашном настроении, когда ноги сами собой понесли его в Дремучий Лес, хотя долгое время сама мысль о подобном приключении вызывала у него опаску.

Мы с сестрой тревожно переглянулись. Поначалу ничто в лесу не показалось ему странным. Лишь когда сгустились сумерки, Кроту померещилось, что на него из дупла кто-то смотрит. Неужели это была чья-то физиономия? Крот пригляделся. Померещилось. Но тут в дупле мелькнула еще одна, потом еще, внезапно их образовались сотни — злых узких физиономий с жестоким взглядом. Затем к физиономиям добавилось посвистывание, а вскоре послышался топот, который все усиливался, будто град молотил по палой листве, словно за чем-то — кем-то — гнались. Крот тоже припустил со всех ног — сердце вырывалось из груди, ноги подкашивались — и бежал, пока не зарылся в сухую листву у корней старого дерева, перед тем едва не свалившись в глубокую темную яму.