К реке. Путешествие под поверхностью

Моя кровь словно превращалась в ртуть. Я лежала на кровати, едва не рыдая, внезапно охваченная переживаниями последних месяцев. Я не задумывалась над тем, что бегу от людей, но сейчас я желала одного — броситься наутек в лес, дремучий, заколдованный Andredesleage, где никто меня не знает и не найдет. Почему прошлое так болезненно? Почему оно так затягивает, вместо того чтобы отступить? Почему оно порой захлестывает с такой мощью, что реальное пространство, где кто-то стоит, сидит или лежит, пространство, в котором, бесспорно, существует чье-то физическое тело, растворяется, точно мираж? Прошлое нельзя удержать, невозможно вернуть ушедшее время, вновь собрать то, что ты уже потерял или по недомыслию упустил, — к чему же тогда эти внезапные ловушки, эти вспышки памяти?

Я здесь уже бывала. Не в номере, а в ресторане внизу. Почти десять лет назад мы с Мэтью оказались в этих краях посреди зимы, в мертвые недели начала года. Шел либо собирался пойти снег — видите, память мне уже изменяет, — мы пили домашнее сухое вино, из невидимой кухни, совсем как сейчас, пахло вареным мясом, этот запах распространялся вместе с волнами теплого воздуха. Не помню, что мы ели. Знаю, что я машинально положила на стол руки ладонями вверх. Мы еще не касались друг друга, а когда уходили, в нос мне ударил запах хлорки, просочившийся из бассейна в подвале. Мы ничего не видели и не замечали вокруг. Не знали, что нас ждет впереди. Да, теперь-то я понимала, почему остров сирен был усеян грудами тел. Если бы кто-нибудь из нас знал, что уготовано нам в будущем, думаю, мы так бы и сидели, окаменев, до тех пор, пока от костей не отпала бы сгнившая плоть.

В неоконченных мемуарах «Наброски прошлого» Вирджиния Вулф снова и снова обращается к вопросу о том, как понять смысл того, что случилось ранее. Этот документ — отчасти дневник, отчасти автобиография — был начат 18 апреля 1939 года и эпизодически дополнялся в течение следующих полутора лет; последняя запись была сделана 15 ноября 1940 года, за четыре месяца до смерти. Вирджиния Вулф погружается в водоворот детских воспоминаний: радостные вольные летние месяцы на заливе Сент-Айвз и клаустрофобия в годы траура после смерти матери Джулии и единоутробной сестры Стеллы, когда отец от горя превратился в тирана, подверженного периодическим и чисто детским приступам гнева. Постепенно теряя слух, отец все сильнее замыкался в себе, но к тому времени подрос и занял его место круглощекий брат Стеллы, алчный Джордж Дакворт, он измывался над Вирджинией и ее сестрой Ванессой на балах и вечеринках, всячески потешаясь над их унылым видом.

В последней части этого клубка длинных, фрагментарных и очень живых воспоминаний — по сути, вереницы различающихся в мелочах и противоречащих друг другу набросков, один из которых был выброшен в мусорную корзину и чудом спасен, — возникает фигура Тоби, ее старшего брата. Вот он конопатит лодку, в голубых глазах читается сосредоточенность. Вот стоит в норфолкской куртке, тесной в плечах и со слишком короткими рукавами. Вот рисует птицу, непринужденно держа бумагу и начиная с неожиданного угла. Вот он… но здесь источник воспоминаний пересыхает. Тоби умирает от тифа в 1906 году, Вулф намекает на это событие, но ни разу не описывает его в подробностях.

Вместо того она воображает, как бы могла повернуться судьба Тоби, подытоживая: «Думаю, он бы более полагался на характер, чем на удачу, если бы поправился». Это замечание ее как будто встряхивает. Она осторожно продолжает, ее перо, как она однажды выразилась, чует след. «Исходящий от этих слов погребальный звон воздействует на мою память, ведь на самом деле ничего такого не было. Никто не предчувствовал, что ему суждено умереть в двадцать шесть, когда мне будет двадцать четыре. Этот постоянно звучащий в ушах похоронный звон есть одна из подделок действительности, единственный способ уберечься от нее — описать словами». Ранее она заметила, что «на прошлое сильно влияет настоящее». Сейчас, на короткий миг, кажется, будто невозможно его полностью охватить, поскольку оно непреложно подменяется настоящим, временной платформой, порождающей мимолетные впечатления.

Эти записи, как я уже говорила, фрагментарны. Они делались, когда на Суссекс падали бомбы: в одном месте Вулф начинает абзац с замечания: «Ночью был налет на Лондон». Детство и населяющие его призраки кажутся бесконечно далекими, однако мысленно переносясь назад и на ощупь роясь в воспоминаниях, она обнаруживает удивительную закономерность:

В эти моменты я чувствую величайшее удовлетворение, не потому, что думаю о прошлом, а потому, что в полной мере проживаю настоящее. Ибо настоящее, опирающееся на прошлое, в тысячу раз глубже, чем настоящее, что настолько нависает над нами, что больше ничего не ощущаешь… Я пишу это отчасти ради того, чтобы восстановить чувство настоящего, заслонив прошлым эту неровную поверхность. Так дайте же мне, как ребенку, босиком входить в холодную реку, опускаться в поток.