К реке. Путешествие под поверхностью

«Невозможно, — ранее задавалась вопросом Вулф в тех же воспоминаниях, — чтобы вещи, которые мы ощущаем со всей остротой, существовали независимо от нашего разума; действительно ли они существуют?» Схожий довод приводят охотники за привидениями: события заточены в земле, точно спрятанные золотые монеты — они не различимы глазом, но заставляют магнитное поле слабо колебаться. За Халландом — в нескольких километрах к востоку от того места, где я находилась, — есть холм, по сей день называющийся Грозный Даун [38] из-за крови, которую здесь пролили сподвижники принца Эдуарда. По преданию, в другой стороне, километрах, наверное, в полутора отсюда, в городке Куксбридж, рядом с гостиницей «Рейнбоу» трупы висели на деревьях, пока не сгнивали — в знак острастки: мол, не стоит обнажать меч против короля. Такая жестокость напомнила мне о верованиях альбигойцев, уничтожению которых посвятил жизнь отец Симона де Монфора. Наряду с другими особенностями они отождествляли ветхозаветного Бога с дьяволом и отрицали наказание на том свете на том основании, что этот мир, где человек человеку волк, уже является адом.

Хотя Симон де Монфор предпочитал красному одеянию барона грубую домотканую одежду бедняка и носил на теле тугую власяницу для усмирения плоти, он, безусловно, не был святым, несмотря на то, что его таковым почитали. И все же им двигали не только алчность и стремление возвысить свой род, но и зачатки чувства справедливости. Послушайте, что он сам говорил о себе. «Сильные мира сего питают ко мне неприязнь, ибо я выступаю против них за права… бедняков». Описание его конца, когда алая кровь фонтаном хлестала из шеи и ног, прочно врезалось мне в память. Говорят, что его сын, узнав о содеянном, долго не мог есть и пить.

Я сопоставила его смерть со случаем, описанным Матвеем Парижским, который произошел прямо перед началом войны. Однажды короля застала гроза и ему пришлось искать приют во дворце епископа Даремского, где по чистому совпадению также остановился Монфор. Зная, что король боится грозы, Симон вышел поприветствовать его на лестнице и при виде бледного, как мел, лица спросил, чего он страшится, ведь опасность уже позади. Как утверждает Матвей Парижский, Генрих ответил: «Я безмерно боюсь грома и молнии, но клянусь Богом, тебя я боюсь более всех громов и молний на свете». Мне хорошо запомнилось возражение графа: «Ваше величество, это несправедливо и немыслимо, почему вы боитесь меня, вашего преданного друга, хранящего верность вам, вашей семье и английскому королевству, тогда как вам следует бояться ваших врагов, разрушителей и льстецов».

Что им двигало? Корысть? Высокомерие? Нежелание нарушить обет, данный в 1258 году, — любой ценой отстоять «Оксфордские провизии»? Возможно, и первое, и второе, и третье. Монфор имел склонность — тремя веками позднее ее перенял Томас Кромвель, простолюдин и главный советник Генриха Тюдора во время его разрыва с Римом, — набивать себе карманы и раздавать родственникам лучшие должности, привнося в политические дела дух семейственности. Но при всем том он был решительным и верным, всегда держал слово, обладал ясностью ума и был независим в суждениях, что в любые времена редкость.

Почему у советников королей такая незавидная судьба? За что их останки подвергаются надругательствам? Когда Томас Кромвель — а своими воззрениями, надменностью и смекалкой он походил на Монфора — впал у Генриха VIII в немилость, он также претерпел мучительную кончину. Ему отрубили голову, которую затем сварили, насадили на пику и выставили на Лондонском мосту, что примечательно, затылком к любимому городу. И хотя Оливер Кромвель, тот, что пошел войной на короля Карла и одержал победу, скончался в собственной постели якобы от заражения крови, тремя годами позднее его тело было выкопано для посмертной казни. Его полуразложившаяся голова была выставлена на шесте возле Вестминстерского дворца, столь любимого Генрихом III. «Железнобокие» [39] не нуждаются в нашей жалости, однако стремление расчленять человека на куски, так, что его не может собрать «ни вся королевская конница, ни королевская рать», само по себе является дикостью.

•

До меня добрался свет. Его было не остановить. Он накатывал полосками, волнами поднимался от земли. А я наконец добралась до фермы, которая выглядела заброшенной посреди огромного вспаханного поля. Амбар стоял нараспашку, перед ним рядами лежали поддоны с завядшими растениями для цветников. Это были бархатцы и бегонии, их листья высохли и выцвели, как бумага, выхваченная из пламени. Начавшееся так удачно утро испортилось. Я окончательно выбилась из сил, но просто не могла заставить себя задержаться в таком безрадостном месте. Борона извлекла на поверхность кремнистые камни, потому поле казалось беленым или высохшим. Я считала до ста опять и опять; зеленые макушки лесного массива маячили где-то за пределами досягаемости, и вдруг я вынырнула среди деревьев, вдохнув полной грудью вонь собачьих экскрементов и запах отцветших цветов — испорченный летний воздух.