К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

В связи с Введенским и Мандельштамом 1930‐х годов необходимо обратить внимание и на подчеркнутый разрыв с нормами визуализации поэтического текста, когда «зрительный» принцип часто уступает место принципу семантической организации высказывания. Так, некоторые образы в стихах Введенского отчетливо противостоят нормативной визуализации, см., например, строки: «Повернулся боком конь, / и я взглянул / в его ладонь» («Гость на коне», 1931–1934); «Мне жалко, что я не орел, / перелетающий вершины и вершины, / которому на ум взбрел / человек, наблюдающий аршины» («Мне жалко, что я не зверь…», 1934). В первом примере логическое и визуальное восприятие строк явно затруднено. Что касается строк из второй цитаты, они предстают понятными и ясными, однако закручиваются в рекурсию, поскольку наблюдающим человеком может быть сам говорящий субъект. Как мы показали в разборе «Стихов о неизвестном солдате», мандельштамовским стихам тоже свойственны нерациональные рекурсивные образы, но они достаточно часто отталкиваются от нормативного фразеологического плана языка (напомним случай со строкой «Свою голову ем под огнем»).

Наконец, стоит указать на аналогию с прозой: языковая сложность Мандельштама во многом соотносится с языковым экспериментом А. Платонова, в прозе которого переработка узуса языка и его фразеологического плана играет весьма существенную роль (см.: [Дооге 2007; Дооге 2009; Михеев 2015: раздел I], с указ. лит-ры[110]).

Таким образом, поэтика Мандельштама, безусловно, развивается в русле поэтических принципов и приемов многих его современников. Выбирая в качестве отправной точки как общепоэтическую традицию употребления фразеологии в нормативном или несколько модифицированном виде, так и поэзию Блока, развивающего стертые языковые клише и метафоры в многоплановые метафорические высказывания, Мандельштам создал вариант поэтики, исходящей из языка и замкнутой на языке. Хотя глубокое и сложное переосмысление идиоматического плана вообще присуще поэтам, экспериментирующим с языком, по всей вероятности, место мандельштамовского идиолекта в русской поэзии XX века уникально.

3. ПРОБЛЕМА РЕЦЕПЦИИ КАК ИДИОМАТИКА ОПРЕДЕЛЯЕТ ВОСПРИЯТИЕ СТИХОВ МАНДЕЛЬШТАМА? КОГНИТИВНАЯ МОДЕЛЬ

Этот раздел посвящен отдельной теме – восприятию поэзии Мандельштама. Эта тема не только не разработана, но до сих пор, по сути, не осмыслена как отдельная теоретическая проблема – в рамках большого направления изучения читателя и рецептивной эстетики (см. работы В. Изера, С. Фиша, Х.-Р. Яусса, У. Эко и др.). Филологические исследования посвящены в основном интерпретации конкретных произведений Мандельштама и не задаются вопросом, почему тот или иной текст стóит читать именно таким образом (то есть почему устройство текста провоцирует одно прочтение и блокирует другое). Параллельно существует большая группа читателей, не занимающихся интерпретацией стихов и в своем понимании далеко не всегда опирающихся на мандельштамоведческие штудии. Представляется, что часто таким читателям поэзия Мандельштама сообщает нечто другое, нежели исследователям. В любом случае очевидно, что стихи Мандельштама способны вызывать у читателя сильные эмоциональные и эстетические переживания. Поэт, несомненно, является каноничным автором, и его строки входят в цитатный фонд любителей поэзии.

Высокое положение Мандельштама в актуальном читательском каноне во многом связано с его мнемоничностью. В самом деле, многие читатели знают стихи поэта наизусть и готовы в той или иной ситуации подхватить цитату. Во многом такая сильная культурная память на стихи Мандельштама и других поэтов объясняется историческими условиями XX века, когда запоминание стихов было самым надежным способом иметь доступ к тексту (см. подробнее: [Гронас 2012]).

Добавим, что мнемноничность мандельштамовских стихов, по-видимому, для некоторой части советской интеллигенции подкреплялась драматической историей жизни Мандельштама: ореол трагедии дополнительно выделял произведения поэта. Для некоторых читателей и исследователей Мандельштам служил символической фигурой самоидентификации. Об этом недвусмысленно заявил Ю. И. Левин в известном докладе 1991 года «Почему я не буду делать доклад о Мандельштаме» [Левин 1998: 153–155] (см. также важное пристрастное эссе: [Юрьев 2013] и введение к нашей книге).

Нам, однако, представляется, что мнемоничность поэзии Мандельштама может объясняться не только историей его канонизации и специфическими практиками трансмиссии поэтических текстов в XX веке, но и особенностями поэтики как таковой. Мы считаем, что описанный нами прием работы с фразеологическим планом языка помогает хотя бы отчасти осознать, почему стихи Мандельштама так хорошо запоминаются многими читателями[111].