Каджар-ага[Избранные повести и рассказы]

А седобородый кузнец Карлы, потный и грязный, стоял в это время возле горна, в ямке, вытоптанной им за много лет, раздувал мехи, делал свое дело и прислушивался к разговорам. Ему было пятьдесят с лишним лет, и он уже начинал терять силу и зрение. Он работал в стареньких очках с оправой, не раз уже поломанной и бережно перевязанной медной проволочкой и разноцветными нитками. Одно стекло он разбил когда-то и сам починил его с помощью тонких жестяных ленточек-заплат.

Всю свою юность Карлы проработал молотобойцем у разных кузнецов за гроши, потом обзавелся своей мастерской, работал усердно днем и ночью и все-таки жил в большой бедности. Чтобы прокормить детей, которые появлялись один за другим, он занимался еще и земледелием, засевал чужую землю исполу, а то и за треть урожая, батрачил, охотился с собакой, ловил лисиц, — словом, не щадил себя, делал все, что мог, а семья его все-таки ложилась спать голодной и не на мягкие кошмы и ковры, а на старенький палас, и покрывалась одеялом с торчавшими повсюду из дыр клочками шерсти.

У Карлы было пять сыновей. Когда они подросли, двое нанялись подпасками к баю, третий ушел батрачить в соседний аул. С отцом остались только двое — самый старший и самый младший. Они-то и помогали ему кузнечить, особенно младший — семнадцатилетний Мурад.

Все пятеро сыновей и сам Карлы работали усердно, дружно. Нужда уже понемногу начинала было отступать от их кибитки, но тут старшему сыну исполнилось тридцать лет, и он женился на девушке, такой же трудолюбивой, доброй и тихой, каким он и сам был, но без приданого, с одной сменой белья.

Карлы пришлось построить им возле кибитки небольшую глиняную лачужку, похожую на курятник, купить палас, кошму, одеяло, посуду, одежду и обувь, заплатить за невесту калым, и он снова оказался в долгах, как баран в шерсти.

Кузнецы обычно хорошо зарабатывают. И Карлы с двумя сыновьями легко мог бы расплатиться с долгами, если бы он не был таким простодушным и кротким. Он не мог постоять за себя, не умел торговаться и стыдился сказать бессовестным людям правду в глаза.

Когда заказчики спрашивали: "Ну, мастер, сколько тебе за работу?" — он отвечал: "Э, дай сколько хочешь", — и молча брал то, что ему давали. Бывали случаи, что ему давали лишь половину того, что стоила работа, но и тогда не говорил ни слова. И только вечером за ужином жаловался жене:

— А Мерген-то оказался совсем уж бессовестным человеком. Заказал сделать новый лемех к плугу, я сделал, а он, видишь, что заплатил… Ай-ай-ай! Да на эти деньги и железа на лемех не купишь… А сколько угля я потратил?.. Не говоря уже о работе… Ну что ты скажешь, что поделаешь с такими людьми?

И он, и жена его покачивали головами и кротко переносили обиду. А у Мурада, который присутствовал однажды при таком разговоре, вдруг вспыхнули глаза, хмуро сдвинулись брови, и он сказал:

— Да ты сам виноват! Надо сразу говорить: за лопату столько-то, а за лемех цена другая. Если хочет, пусть берет, а не хочет — не надо. Это его дело. А ты одариваешь таких, как Мерген. Что он, нищий, что ли? Зайди к нему в кибитку, она вся набита добром!

Карлы испугали такие слова. Ему показалось, что Мурад говорит это прямо в лицо Мергену. Он замахал на сына руками и сказал:

— Э, перестань, перестань!.. Да потише ты!.. Уж больно ты храбрый на язык! Разве так можно? Дурной язык только ссорит людей. Не надо людям грубить. Зачем такие слова?..

— Да какие там слова! — возражал Мурад. — Я говорю только, что такие люди, как Мерген, должны платить что полагается. И не надо спускать им!

Эти слова Мурада матери его казались очень справедливыми, а отцу слишком уж резкими, жесткими и потому не совсем справедливыми. Он не привык к таким словам, они пугали его, и он после этого разговора если и жаловался на своих заказчиков, то только наедине с женой и сейчас же переводил разговор на другое, когда приходил Мурад.

Горячий, острый на язык, Мурад, всегда крепко стоявший на своем, тревожил сердце седого Карлы. Он посматривал временами на сына и думал: "Что-то с ним будет?.. Как-то он проживет свой век с таким упрямством и с такой горячностью?"

За других сыновей он не беспокоился. Они были такими же тихими и кроткими, как и сам Карлы.

И вот холодным весенним вечером Карлы стоял в своей кузнице, набитой народом, и одной рукой раздувал мех, а другой медленно поворачивал большими клещами кусок железа на раскаленных углях.

Большой старый мех тяжело дышал, испуская протяжные звуки: "вассык, вассык". Уголь из кандыма разгорался. В дымном пламени трепетали желтые, синие языки.

Карлы то поверх разбитых очков, то сквозь очки внимательно следил, как раскалялось железо, и так же внимательно слушал разговор гостей. Когда железо накалилось докрасна, он осторожно перенес его клещами из горна на наковальню. Мурад взмахнул молотом, и от его частых ударов во все стороны с наковальни полетели, посыпались искры. Карлы да и все сидевшие в кузнице невольно залюбовались этой стремительной игрой искр, силой и ловкостью Мурада.