Kak_chitat_Platona_Professorskaya

Но сам по себе этот опыт ещё не объясняет, почему вопрос о том, как нужно читать текст, стал предметом особенно страстных и противоречивых дискуссий именно в связи с Платоном. А о том, что дело обстоит именно так, известно уже и неспециалисту. Ни у какого другого мыслителя вопрос литературной формы, в которой преподносится философское содержание, а значит, и вопрос метода, с которым читатель должен подходить к этой особенной форме, не обретает такого значения, как у Платона. Ни у какого другого мыслителя форма преподнесения не является столь непосредственно релевантной для содержания: правильное понимание диалога (как литературной формы) и правильное понимание платоновского понятия философии взаимно обусловливают друг друга. Складывается парадоксальное положение: именно автор, как никто другой способный сообщать опыт прямого, как бы естественного приобщения к философскому вопрошанию, требует, по-видимому, собственной герменевтики.

Неслучаен, разумеется, тот факт, что герменевтика произведений Платона и философская герменевтика, ставшая самостоятельной дисциплиной, дважды теснейшим образом соприкоснулись друг с другом в важные моменты своего развития. Сначала Фридрих Шлей-ермахер (1768-1834), крупный теолог и философ романтического направления, первым задумавшись об активной роли читателя, с одной стороны, построил на этих размышлениях герменевтику диалогов, которая в своих основных чертах и сегодня многими признаётся верной, а с другой, переосмыслив старинную проблему богословов, касающуюся правильной экзегезы, подошёл к универсальной герменевтике, которую можно считать подлинным началом современной герменевтической философии. А в XX веке Ханс-Георг Гадамер, с одной стороны, тоже начал собственный философский путь с Платона, углубив и конкретизировав в своём первом произведении «Диалектическая этика Платона» (Gadamer, 1931) путеводные соображения Шлейермахера о значении формы для содержания, а с другой — дал новое основание философской герменевтике в своём главном труде «Истина и метод» (Gadamer, 1960).

Дискуссия о правильном подходе к чтению Платона в конечном счёте сводится к вопросу о том, каким должен быть вклад в чтение со стороны самого читателя. Поскольку при чтении мы не можем абстрагироваться от собственного «я», отменить наши многочисленные условности, то мы сами, по общему мнению, образуем существенный фактор, влияющий на процесс чтения любых текстов. Но при чтении Платона к этому почти неизбежно добавляется чувство, о котором было упомянуто в самом начале — когда читатель перестаёт быть простым зрителем дискуссии, неким трудноопределимым образом превращаясь в её участника, что, естественно, должно сказываться и на том, как он реагирует на её содержание. И поскольку углублённое, личностное участие в событиях диалога, переживаемое каждым читателем, не возникает при чтении произведений Платона как некий случайный и уж тем более противоречащий намерениям автора эффект, то проблема, стоящая здесь перед нами, не может попросту сводиться к наиболее широкому отключению всех субъективных моментов восприятия текста.

Конечно, подлинная цель состоит в умении держаться исключительно существа дела (ср. Федон 91с); но даже находясь ещё только на пути к этой цели, будет небесполезным действовать так, как если бы она уже была достигнута, отвлекаясь от того, что главная помеха (но в благоприятном случае также помощь) для приближения к ней может быть заключена в нас самих. Очевидно, мы должны реагировать на драмы Платона всем своим существом, а не одним только анализирующим рассудком. Вопрос, стало быть, заключается в том, каким должно быть активное участие читателя и какую долю в конструировании смысла вправе занимать его непосредственный вклад.

Глава третья

ПРИМЕР ИНДИВИДУАЛЬНОГО ВОСПРИЯТИЯ

Субъективную обусловленность восприятия философии Платон сознавал ясно как никто другой. Он неоднократно даёт нам возможность воочию наблюдать, как специфическое душевное устройство может затруднить собеседнику понимание смысла сказанного.

Один из наиболее известных примеров такого рода — Калликл в диалоге «Горгий». Калликл придерживается тезиса о так называемом праве сильнейшего, в соответствии с которым некто, превосходящий остальных в силе и власти, поступает позволительно и правильно, подчиняя и бесцеремонно используя их для содействия своим собственным интересам. Господства сильнейших якобы желает сама природа; обычное понимание справедливости, ограничивающее раз1ул вожделений правом другого, есть не что иное, как идеологическая конструкция слабых, призванная с целью их защиты опорочить здоровое стремление сильного к неограниченному удовлетворению собственных влечений и желаний (ср. Горгий 482c-486d).