Kak_chitat_Platona_Professorskaya

Как нельзя более яркий контраст натурфилософии «Тимея», оперирующей отчасти новыми и чрезвычайно сложными понятиями, являют собой мифы о потустороннем мире, изображающие посмертную судьбу справедливых и несправедливых людей в духе традиционных религиозных повествований. Даже здесь Платон играет с противопоставлением мифа и логоса, предваряя, скажем, миф в «Горгии» словами Сократа о том, что хотя Калликл и сочтёт его последующий рассказ мифом, но для самого Сократа он является логосом, ибо он истинен (Горгий 523а). Разумеется, мы не должны понимать это в том смысле, будто Платон полагает истиной повествование, согласно которому при Кроносе и в начале правления Зевса суд о жизни человека выносился ещё до его смерти, в его последний земной день, причём судьями, которые и сами ещё пребывали в земной жизни (523Ь-524а). Однако незыблемой является для Платона истина веры в бессмертие и того убеждения, что наша будущая судьба в потустороннем мире зависит от этичности нашего поведения в этой жизни. Поскольку же Калликл ничего не знает о внутренней структуре души (ср. выше, с. 161 и след.), а значит, не знаком и с философским понятием справедливости, выводимым из этой структуры (на которое Сократ намекает в 526с 3-4), то и логос в мифе он распознать не может, по каковой причине и отвергает его как «чистый миф». Различие в оценке повествования о потустороннем мире, который Сократ считает логосом, а Калликл — мифом, всецело соответствует ожидаемой двойственности в оценке речи об Эросе в «Федре», о которой только что шла речь (ср. с. 214)¹²³.

На этом фоне стоит рассмотреть интенсивно обсуждавшийся вопрос о том, занимает ли миф у Платона подчинённое положение по отношению к логосу, или же он сообщает более высокую истину, недоступную логосу.

Это последнее предположение о большей истинности мифов берёт своё начало в самоощущении современных иррационалистических течений и не может найти опору в размышлениях Платона. С другой стороны, неприемлема и мысль о подчиненности мифа логосу, если такая подчинённость должна означать, что миф представляет собой некоторое более или менее необязательное украшение, чисто иллюстративное переложение познаний, полученных иным образом. Если бы понимание Платоном роли мифа было таково, то едва ли он стал бы предоставлять ему столь обширное место в своих произведениях. Разумеется, диалектическое осмысление действительности, осуществляющееся в аргументирующем логосе, является конечной целью философа. Но в то же время он не может отказаться от использования пси-хагогической силы мифа; кроме того, способность образов и историй к целостному и интуитивному представлению того или иного положения вещей является незаменимым дополнением понятийного анализа. С этой точки зрения миф оказывается вторым, наряду с логосом, подходом к действительности, который хотя и не может быть независим от логоса в содержательном отношении, однако в сравнении с ним обнаруживает некий плюс, не заменимый ничем другим¹²⁴.

Глава двадцать третья

МОНОЛОГ И ДИАЛОГ С ВООБРАЖАЕМЫМИ СОБЕСЕДНИКАМИ

В диалогах мифы преподносятся в форме непрерывной речи, образуя нагляднейшее доказательство того, что ведущий собеседник может оставлять диалог, прибегая к «длинной речи» (цакрод Хоуод). Два наиболее длинных и философски значимых мифологических монолога такого рода — выступление Тимея и пространная речь об Эросе в «Федре» — по преимуществу трактуют о предметах, которые в общепринятом понимании вряд ли можно отнести к разряду мифологических — стало быть, под именем мифа ведущий собеседник совершил отказ от диалогической коммуникации и перешёл к монологическому обучению.

Другим способом оставить диалог является переход к диалогу в диалоге. Здесь я имею в виду не литературную технику использования рамочного диалога в той её форме, в какой она применяется, помимо прочего, в «Федоне» и «Евтидеме», а временное прекращение ведущим собеседником продолжавшегося до сих пор разговора и вовлечение в диалог воображаемого лица, в качестве ли мысленной возможности, или же при пересказе некогда будто бы состоявшегося разговора. Правда, с формальной точки зрения это выглядит так, словно к разговору всего лишь привлекается ещё один собеседник, как это неоднократно происходит в платоновских диалогах. Но поскольку от лиц, присутствующих при разговоре, новое «лицо» ощутимо отличается тем, что не обладает собственной индивидуальностью, а является лишь олицетворением определённой позиции или склада мышления, то в нём легко распознаётся конструкция, созданная ведущим собеседником, который, таким образом, использует этот приём, сохраняя форму диалога, но в действительности приостанавливая фактический диалог, продолжавшийся до настоящего момента, с целью придать ему желаемое направление.