Kak_chitat_Platona_Professorskaya

Оглядываясь теперь на современную теорию платоновского диалога (см. выше, с. 81-89, особенно с. 82-83), отводящую письменному диалогу ту задачу, которую Платон закрепляет за устным философствованием, мы можем сказать, что эта теория является не только неплатоновской — в том смысле, что она не может опереться ни на один текст Платона (см. выше, с. 84), но и антипла-тоновской — в том смысле, что она противоречит духу и букве критики письма и намеренно притворяется, будто не слышит постоянных и вполне внятных указаний Платона на его устное учение о принципах.

Современная теория диалога занимается реабилитацией письменного сочинения вопреки его критике, исходящей от самого Платона, и, в конечном счёте, уравниванием письменного и устного в том решающем аспекте, каким является сообщение философом «более ценных предметов» (TiptcoxeQa).

Между тем, реабилитация письменного диалога достигается только благодаря использованию ряда метафор. Мысль о том, что диалог сам «ищет» себе читателя, имеет иной смысл, нежели слова Платона о диалектике, берущем себе для философствования «подходящую душу» (Лсфагу x|wxt)v nQoerqKOuaav, Федр 276е 6): ибо последнее означает активный выбор, тогда как применительно к диалогу-книге «поиск» всего лишь подразумевает, что иной читатель, скучая, отложит ее в сторону, а иной — нет. Но это ещё не создаёт диалогу особого положения (поскольку равным образом относится и к биржевым сводкам). Или, в случае, когда неподходящий реципиент всё-таки читает диалог, а последний будто бы «молчит», поскольку «скрывает» от него свой более глубокий смысловой слой, мы вновь имеем дело с обыкновенной метафорой, описывающей тот простой факт, что не всякий читатель схватывает все аспекты смысла диалога; аналогично этому и «ответы» диалога, и та «помощь», которую он якобы может оказать себе — это лишь метафора, означающая, что его понимание читателем может с течением времени углубляться. Но и в этом другие формы использования письма ничем не отличаются от диалога.

Под выбором собеседника, под возможной приостановкой разговора, под молчанием и «помощью» Платон разумеет не действия, в ходе рецепции пассивно претерпеваемые логосом философа, но способы поведения, используя которые, диалектик активно определяет ход разговора. Поэтому возможность их метафорического перетолкования применительно к письменному диалогу отпадает. Попытаться реабилитировать определённый способ использования письма (например, собственные диалоги) при наличии критики письма, имеющей глубоко принципиальный характер, вряд ли показалось бы Платону здравой мыслью. Письменному сочинению, которое он рассматривает в самом общем смысле, Платон противопоставляет устное философствование, а не диалог-книгу, якобы занимающую особое положение. Подобного рода особого положения для Платона не существует: ни одна книга не сможет преподнести читателю новые ответы на его новые вопросы, поскольку её текст окончательно установлен и «всегда передаёт лишь одно и то же» (Федр 275d 9).

Мысль об особом положении диалога не только лишена какой бы то ни было поддержки в размышлениях Платона о философском использовании письма — она является чрезвычайно спорной и с точки зрения самой сути дела. Один лишь диалог — полагает современная теория диалога — должен быть изъят из-под действия вердикта критики письма. Но стоит лишь признать метафорическое понимание допустимым, и быстро окажется, что многие другие формы письменного изложения тоже «сами выбирают себе читателей», поскольку «молчат» в присутствии неподходящих, да и в ответ на вопросы не говорят «всегда одно и то же». Кто захочет отказать в этих (метафорических) способностях лирике Гёльдерлина, романам Достоевского или Умберто Эко, пасторальному роману Лонга, драмам Еврипида или даже глубокомысленному историческому труду Геродота?¹³³ Здесь нужно упомянуть и Феогнида с Пиндаром, которые ясно говорят о том, что истинное послание их стихов предназначено лишь тем, кто подготовлен к его восприятию¹³⁴¹³⁵. Будь метафорическое перетолкование слов Платона легитимным, все авторы, создающие подобные «активные» письменные произведения, должны были бы вдруг превратиться в философов, а критика письма потеряла бы весь свой критический смысл, поскольку исключений оказалось бы больше, чем правил.