Независимо от того, имеет ли эта история какое-либо истинное зерно или нет, она во всяком случае показывает, что подразумевает охранение тайны. Ведь предание полагает, что кара божества была справедлива: это может лишь означать, что пифагорейцы клятвенно обязывались не подвергать профанации общее знание (не приноси они религиозного обета, богам не было бы нужды проявлять свою активность). Должно быть, в то время, пока политическая власть союза оставалась несокрушимой, бойкотирование отступника путём объявления его мёртвым являлось действенной санкцией. Мотивом для бойкота едва ли была забота об адекватном восприятии содержания знания, предназначенного к сокрытию: ведь речь шла о математической теореме, а, стало быть, о знании такого содержания, которое скорее других может распространяться без оглядки на внутреннюю предрасположенность реципиента к его восприятию. Очевидно, речь шла в первую очередь о привилегии на знание. Поэтому неудивительно, что Гиппасу впоследствии также приписывались симпатии к демократии138
: тот, кто профанирует привилегированное знание, очевидно, и в остальном признаётся разлагающим власть союза.Сравним с этим установку, обнаруживающуюся в «Седьмом письме». (Является ли это письмо подлинным или нет, в данном случае столь же несущественно, как и возможное историческое ядро рассказа о Гиппасе: речь здесь идёт исключительно о различии между двумя основными установками, которые незаслуженно часто путают между собой.)
Дионисия не упрекают в нарушении клятвы. Платон не призывает на него кару богов, более того, он даже не думает о том, чтобы запретить память о нём в кругу своих друзей из числа философов и политиков в Академии и Сиракузах, напротив, он говорит о Дионисии и нечто положительное, а также отказывается поддержать войну против него (338d 6, 340а, 350cd). Но одного упрёка, причём весьма тяжкого, Дионисию избежать не удаётся: упрёка в том, что он осуществил распространение в книжной форме тех сведений о конечных целях философствования Платона, которые в своё время услышал от него в ходе личного наставления; его мотивом могло быть только «отвратительное тщеславие» (344е 2); в противоположность самому Платону (344d 7) Дионисий не испытывал никакого «благоговения» перед обсуждаемыми предметами и не остановился перед распространением сведений о таких вещах, понимание которых приходит только после длительной философской подготовки и изъяснение которых в наибольшей степени подвержено опасности ошибочного понимания и искажения со стороны чуждых философии или даже злонамеренных реципиентов. Таким образом, Платона не заботит власть и влияние Академии; а вот превратная оценка его философского замысла и возможность пренебрежительного отношения к тем вещам, в объективной ценности которых он глубоко убеждён, для него мучительна.
Реакцией Платона на опубликование обрывков его устной философии является не моральное возмущение, а неописуемое человеческое разочарование.
Теперь противоположность двух этих основных установок становится ясно различимой: